их пинками заставляют перестраивать свой привычный, пусть даже не очень уютный мирок. Вот и стали обижаться, причем не поодиночке, а толпами. И началось: мол, Хозяйка Зла, Многоликая, Болотная Госпожа…
Это бы ничего, она даже на «Болотную Госпожу» не обижалась… но нашелся умник с богатой фантазией, припечатал: «Серая Старуха!» А остальные подхватили, стадо несчастное!
И свалилась на плечи богине тяжесть веков, и ссутулились под этой тяжестью плечи, и засеребрились волосы, и старчески обрюзгло лицо…
Старость — она и для богов старость. Знания есть, а сил все меньше и меньше. Знай броди по свету, носи придуманное тобой же имя — Гульда Дерзкая Речь. Хоть что-то свое, не зависящее от бывших игрушек…
И простых житейских удовольствий остается не так уж много. Вот скажем, тайные «берлоги», вроде той, что на другом берегу Тагизарны. Роскошь, уединение, дорогие по воспоминаниям вещи, любимые книги… Впрочем, и в эту «берлогу» ухитрились вломиться ящеры, ворье чешуйчатое! Талисман сперли! Пришлось выслушивать брань Незаметного…
Незаметный, ха! Знал бы, прохвост придворный, что на него работает сама Хозяйка Зла!
Впрочем, незачем ему это знать. Возгордится.
Да и чем ей сейчас хвастаться? Вот в былые времена… ого, в былые времена!.. Раньше творила мир, а теперь радуйся, если хватит сил оборотить псом обидчика-разбойника. Или наложить проклятие на постоялый двор грубияна, столкнувшего тебя в реку…
Ха, проклятие! На ней, Гульде, тоже лежит проклятие, да еще какое! Проклятие зависимости от каждого человека в этом мире — от раба до короля, от младенца до старика. От самого мира, будь он неладен! А так тебе, дуре, и надо, незачем было творить! Когда что-то создаешь — вкладываешь в это «что-то» часть души. А душа не хочет рваться на куски, она хочет остаться целой, она не отпускает свое творение — и уже навсегда зависит от него. Как мать зависит от своего ребенка…
«Люди, ваш мир — это я! И Тагизарна на скалистом ложе — это я, и леса по обеим берегам — это я, и хмурое небо над головой, и далекие земли, о которых вы еще не знаете, и ваши заботы, любовь, горести, хлопоты, короткое счастье — все это я, я, я…»
Гульда расчувствовалась. Завидев идущего к столу Кринаша, встала, отряхнула балахон и пошла следом. Нагнала у стола, сказала негромко:
— Слышь, хозяин… мы с тобой пять лет назад поссорились, я сгоряча твой постоялый двор закляла на суматоху и сумятицу. Проклятие зрело, зрело, а этим летом проросло. Вот и посыпались на тебя всякие передряги. Но то дело прошлое, незачем нам друг на друга зло таить. Хочешь, сниму проклятие?
Кринаш ответил не сразу. Сперва как следует подумал.
Вспомнил, как шумно и весело, хоть и беспокойно, катились теперь дни на постоялом дворе (а ведь лучше беспокойство, чем унылая тоска!). Вспомнил увесистый кошелек, который опустил в его ладонь сам король Тореол: «Раз уж я тебя, Кринаш, лишаю сразу двоих рабов…» Подумал о легендах, которыми уже начал обрастать «Посох чародея»…
Кринаш сказал негромко, но очень веско:
— Вот я тебе сниму, карга ты старая! Я тебе так сниму, что мало не покажется! Попробуй хоть что-то сделать с проклятием — твой же посох об тебя обломаю!
Брови Гульды изумленно двинулись вверх… но тут же ведьма понимающе ухмыльнулась.
Хозяин сел за стол рядом с только что вернувшимся Арби, который уже пристроился к блюду с недоеденным окороком.
— И где тебя носит, чижик певчий? Как гостей развлекать, так тебя не сыщешь. А как лопать… А ну, бегом за лютней! Споешь нам с почтенной Гульдой! — И взглядом показал старухе на скамью рядом с собой: садись, мол!
Первый и последний раз в жизни Кринаш назвал Гульду «почтенной».
Арби, который слышал их разговор от первого до последнего слова, с готовностью кивнул и бегом смотался за лютней. Задержался лишь на мгновение — бросил взгляд на двух мальчуганов, что разглядывали огромную птицу на привязи. И в душе его зазвучали слова новой, никем еще не слышанной песни.
Арби уселся за стол рядом с Кринашем, тронул струны и запел:
