Чечне, но глубоко ошибся в своих предположениях.
Он решил, что сила на стороне горцев и что, прогнав нас, горцы смогут создать свое государство. Тот же, у кого умная голова и крепкая рука, может стать в этом государстве если не первым, то, во всяком случае, вторым лицом после имама. Неуемное тщеславие и властолюбие сыграли с ним злую шутку. Во время строительства Куринского укрепления он повздорил с начальством и, боясь взыскания, сбежал к Шамилю.
— Честолюбие… Вот что его погубило, — по-своему трактовал данный факт Головаченко, расправляясь с очередной куриной ножкой.
— Понятно, что означало для Шамиля заполучить такого ценного человека, — полковник отпил из бокала. — Еще бы, талантливый офицер, осведомленный обо всех наших делах, отлично знающий языки. Можно сказать, Шамилю несказанно повезло. Он тут же назначил его наибом и начальником разведки. Бота был смел, находчив, изумительно хладнокровен, не терялся в любых обстоятельствах и умел мастерски скрывать свои подлинные чувства. Все эти качества своего характера он проявил незамедлительно, что сделать было не слишком трудно, зная наши порядки, характеры и способности командиров, и вообще, все, что касалось нашего края и наших войск. Так вот, он нам вредил более всех остальных военачальников Шамиля вместе взятых.
Вскоре Шамиль назначил его старшим наибом Чечни. Боте подчинялся и знаменитый чеченский наиб Эски. Вот тут-то и начал проявляться тщеславный, самолюбивый характер Боты. Он так увлекся, что порой не считался даже с самим имамом. На него посыпались жалобы, против него начались интриги, в которых самое деятельное участие принял Эски. В конце концов Шамиль вынужден был лишить его наибства. Бота не скрывал своего презрения к невежественным наибам, считая себя намного выше и умнее их, и ждал только подходящего момента, чтобы рассчитаться с ними. Да, звезда имама была близка к закату, и Бота чувствовал приближающуюся опасность. В 1851 году Шамиль, узнав о готовящейся против него экспедиции наших войск, начал принимать срочные контрмеры. Он разослал гонцов в разные концы Дагестана с просьбой прийти на помощь Чечне.
Боте же поручил закупить продовольствие. Бота, предвидя приближение трагического конца имамата, решил заранее застраховать себя, отдав личную судьбу на милость великодушных урусов[66], имевших слабость говаривать: 'Кто старое помянет, тому глаз долой!' Явившись к князю Барятинскому, Бота обещал служить верой и правдой и в качестве бывшего наиба Шамиля принести нашему отечеству великую пользу сведениями о неприятеле.
— Фельдмаршал, конечно, принял его с радостью? — воскликнул фон Клингер.
— Разумеется. С распростертыми объятиями.
— Зря. Личности, подобные вашему Боте, в своих поступках часто непредсказуемы.
— Не резонно, капитан. В смутное время подобные люди просто клад. Его сиятельство — умная голова — сразу оценил свою удачу и не отпускал Боту от себя ни на шаг. По словам самого Барятинского, он не только был отличным проводником, но и весьма полезным советником, зная одинаково хорошо как образ действия неприятеля, так и наш. Он ввел нас в такие дебри, куда без него мы едва ли бы проникли. По словам Барятинского, Бота был для нас открытой географической картой неизвестной нам местности, компасом в море, опытным капитаном судна, которое, если бы он захотел, мог погубить вполне безнаказанно.
Полковник оборвал свой рассказ, замер, прислушиваясь к шуму на улице.
— Кроме всего прочего, господин капитан, он перешел к нам не с пустыми руками. Привел весь разведывательный аппарат Шамиля, — добавил Головаченко.
— Шш-шш! Кажется, он идет…
Дверь распахнулась, вошел Бота, за ним, согнувшись, переступил порог Хорта. Бота доложил, что все мужчины аула собрались на площади перед мечетью.
— Благодарю вас, господин майор, — сказал Муравьев. — Присядьте, выпейте с нами рюмку.
Капитан довольно откровенно принялся разглядывать Боту.
— Говорят, в самую блистательную эпоху Шамиля вы были у него правою рукою? — спросил он.
Бота нахмурился, в голосе капитана ему послышалась ирония; он гордо вскинул голову, глянул в глаза капитана, но ничего не прочитав в них, кроме любопытства, успокоился. Все взоры обратились к нему. Такое внимание всегда льстит, теплая волна удовлетворенного самолюбия согревает душу.
— Да, я был одним из тех, кто его возвеличил, вознес…
— Но, господин майор, если верить слухам, Шамиль был великим полководцем и умным вождем. Не кажется ли вам, что такой талантливый человек мог бы и сам себя прославить?
Бота пожал плечами, скривив губы в презрительной улыбке.
— Безусловно, Шамиль был умным, беспредельно храбрым и мужественным человеком. Да еще и одним из крупнейших ученых в наших горах. Однако он отнюдь не был столь великим военным стратегом, как вы о том наслышаны.
— Как прикажете вас понимать?
— Шамиль не руководил ни одним сражением в Чечне, в котором горцы одержали свои блестящие победы. Он руководил государством, был талантливым организатором, политиком и дипломатом.
— Позвольте…
— Еще раз повторяю: лично Шамиль не руководил ни единым сражением. Потому что не был ни военным тактиком, ни стратегом. Но был умным администратором и блестящим идеологом и имел огромный авторитет среди горских народов.
— Если так, то кто же добывал ему военную славу?
— Его наибы. Шоип Центороевский, Юсуп-Хаджи Алдинский, Талгик Шалинский, Соаду и Эски Мичикские, Хаджи-Мурат Хунзахский, Кибит-Магома Каратинский, Даниэл-бек Елисуйский и другие.
Юсуп-Хаджи Алдинский, если говорить европейским языком, был у Шамиля начальником генштаба, премьер-министром, его мозгом, его правой рукой.
— Да еще Сайдулла Гехинский, Атаби Шатоевский, Бойсангур Беноевский, Батуко Курчалоевский, — добавил Головаченко.
