'Понадобился я ему именно сегодня, — подумал Гати. — Обязательно что-то выдумает'.
— Жена, я загляну на минутку к брату и вернусь, — бросил он, проходя мимо окна, волоча за собою искалеченную на войне ногу.
Дом старшего брата резко выделялся среди других своей величиной и добротностью. В доме был полный достаток — мулла ни в чем не нуждался. Конечно, не бесконечные поклоны, которые мулла отбивал Аллаху, и не завидное усердие в молитвах были причинами такого достатка. Уж кто-кто, а Гати знал об этом лучше других. Он не питал особо теплых чувств к своему старшему брату, но тем не менее слушался его.
* * *
Гати переступил через порог и остановился. Он надеялся, что разговор не затянется, и через минуту-другую он уйдет.
Шахби, вероятно, только что совершил утренний намаз.
Он продолжал сидеть все в той же молитвенной позе на деревянных нарах, подстелив под себя небольшой коврик. Закрыв глаза, он левой рукой подпирал щеку и вполголоса грустно напевал, медленно раскачиваясь из стороны в сторону:
Бесплотен ты, но вечно во вселенной,
Не нужным стал твой лучезарный лик.
Ислам! Осиротел ты, правоверный.
Пришедший не на век и не на миг…
Гати впал в отчаяние. Он понял, что ему нескоро удастся уйти отсюда. В таком состоянии Шахби мог находиться очень долго.
Ты праведен, но нет тебе опоры.
Твоя надежда в жизни — это Бог.
Нет у тебя друзей, ислам, которым
В тяжелый час довериться б ты смог.
Могилы предков заросли травою,
И нету веры преданным друзьям.
Не ладят с братом брат, сестра с сестрою.
Сегодня ты осиротел, о праведный ислам!
Мягкий, проникновенный голос Шахби тронул душу Гати, и он невольно залюбовался братом. Потеплевший взгляд его остановился на скорбно опущенном лице, изрезанном глубокими морщинами, на его крючковатом носе с хищно трепещущими тонкими ноздрями. Но лицо брата не казалось безобразным: высокий белый лоб как бы говорил о пытливости ума, а серебристые виски и такая же седая борода лишь усиливали такое впечатление.
Они забыли, что им жить не вечно.
Возмездия их не пугает страх.
Жизнь коротка, обманна, скоротечна,
Глумятся над тобой, о праведный ислам!
Кончив намаз, Шахби некоторое время сидел в своей излюбленной позе, не меняя скорбного выражения лица. Но вот он очнулся, открыл глаза и только теперь, казалось, заметил брата.
— Говорят, ты пахать собрался? — тихо спросил Шахби.
— Пора уже…
— А как насчет того, о чем я говорил тебе? Наплевать, да?
'Снова затянул старую песенку', с раздражением подумал Гати, но вслух ничего не сказал.
— Я твои мысли знаю: езжай, дескать, старый дурень, туда тебе и дорога. Умирай в чужой стране, как собака, а я здесь останусь. Ты ведь именно так думаешь?
— Шахи, — так Гати называл брага, — тебя никго не заставляет.
Ты со мной не советовался, все решил сам. Теперь почему-то хочешь обвинить меня. Я ведь полутруп. А если я еще держусь бодро, то только потому, чтобы тебе не быть в тягость. Только я начал становиться на ноги, а ты — поехали! Куда поехали?
Зачем? Я этого никак понять не могу.
— Ты же мусульманин.
— Почему мусульманин не может умереть дома? Зачем мне обязательно ехать в Хонкару? Что я там оставил?
— Ты глуп или глупым притворяешься? — нахмурился Шахби. — По всей Чечне один разговор — о Хонкаре.
— Люди в огонь — и я за ними?
— Побойся Аллаха. Не принимай на себя столь тяжкий грех.
— Я не преступник, я перед ним чист.
— Значит, христианином хочешь умереть? Разве на свете есть больший грех? Ты об этом подумал?
— Поздно, Шахи, из меня христианина делать — ничего не получится. Кем я родился, тем и в могилу сойду. Смерть я уже не раз видел, и она меня не сломала. Так чего же мне еще бояться? И шашка моя пока не заржавела… Так что оставь меня в покое и поезжай, пожалуйста, один…
— А что люди скажут, тебя не тревожит? Ты знаешь, о чем они подумают? Оставить единственного
