— До тех пор, пока стоят незыблемо наши горы, а из сердца их льется бурный Терек, — голос его звучал так, словно он произносил клятву, — пока день сменяется ночью и пока на земле будет жив хоть один человек, пусть рождаются и живут среди нас такие храбрые, умные и мужественные люди, о которых ты, Муса, говорил сейчас! Пусть ни одна мать не родит неверного, трусливого и вероломного сына. А если он и родится, пусть не доживет до первого же восхода солнца. Пусть вечно сопутствует удача тому, кто бесстрашен в бою, пусть задохнется тот, кто, убегая с поля брани, спасает жизнь свою! Да вознесет Аллах павших в сражениях, отстаивая свободу родных гор, и да придет счастье к тем, кому не предписала судьба пасть вместе с ними.
— Аминь!
— Да поможет нам всемогущий Аллах! Да будет между нами мир и согласие!
— Аминь!
Рог нельзя ставить или класть на стол, не осушив до дна. Уже привыкший к винам Муса справлялся с наполненными рогами легко, труднее приходилось Сайдулле, а еще хуже — болезненному Алихану. Но они продолжали пить наравне с Мусой. Иначе нельзя:
тост произнесен и отказаться выпить за него означало бы проявить неуважение и к тосту, и к тому, кто его произнес, и ко всем сидящим за столом.
Сайдулла вытер полой черкески усы и исподлобья, который уже раз, бросил быстрый испытующий взгляд на Мусу. К чему такие сладкие речи? К чему он клонит? Ведь не случайна же сегодняшняя встреча. Что же, можно и подождать немного.
Развязка наступит. Рано или поздно…
— Что и говорить, славное время было, — продолжил он разговор, начатый Кундуховым. — Били мы царских генералов. Били… Но победа не приносила радости. Ведь отступая, они уничтожали все: и живое, и неживое. Подло заваливали колодцы трупами лошадей.
— Но и ты не оставался перед ними в долгу, дорогой Сайдулла, — возразил Кундухов. — За одно срубленное дерево брал по одной их жизни.
— Какой толк даже от такой мести? — с горечью проговорил Сайдулла. — За какие-нибудь два-три часа генералы огнем и топором уничтожали то, что создавалось на протяжении веков не одним поколением нашего народа. В конце концов нас лишили собственной земли и загнали в горы. А счастье улыбается сегодня предателям, тем, кто верно служит царю. Говорят, есть такой зверек — нечто среднее между мышью и кошкой. Если зверек оказывается среди кошек, он объявляет себя кошкой, если среди мышей — то мышью. Люди, подобные этому зверьку, спасая свою шкуру, шли против своих соотечественников.
— Тогда выходит, что и ты тоже иногда уподоблялся ему, — мягко, чтобы не слишком обидеть товарища, произнес Кундухов, но в голосе его прозвучало некоторое злорадство.
Чувствительный к любому неприятному ему слову Сайдулла вспыхнул и, с трудом сдержав гнев, воскликнул:
— Нет, дорогой Муса, никогда я не предавал своего народа! А если и перешел на сторону русских, то только для того, чтобы предотвратить напрасную гибель людей, когда наше сопротивление было уже бесполезным. Притом гораздо раньше меня перешли к генералу Эски, Батуко…
— Затем Талгик, Умалат, Эдал, Дуба… Я же все помню и все понимаю. Однако вы потеряли доверие своего народа, но и у властей тоже не в почете. А Чермоевы и Курумовы, которые и ногтя вашего не стоят, вознесены и купаются в богатстве…
— Знаю.
— И тебя такое положение устраивает?
— Я не гонюсь за чинами.
— Выходит, тебе нравится быть в подчинении? Да еще у людей весьма сомнительных? Я, например, предпочитаю ездить на других и никому не позволяю сесть себе на шею.
— Строптивая речка не дойдет до моря, говорят у нас. Спешка приводит к гибели, терпение — к победе. Рано или поздно наступит день, когда мы сможем освободить свой народ и вздохнуть полной грудью.
— Значит, надо ждать нового восстания? — внешне почти равнодушно спросил Кундухов, сдерживая ликование. Но радость его была преждевременной.
— Может быть, кто-то его и начнет готовить со временем, — спокойно ответил Сайдулла, — Жизнь покажет…
В комнате повисла тишина.
Кундухов собирался с мыслями. И без того малоразговорчивый Алихан, прикрыв глаза, глядел куда-то поверх голов сидящих за столом. Сайдулла погрузился в размышления. Упрек Мусы всколыхнул ему душу и воскресил в памяти последние годы войны.
И, в частности, тот злополучный день, когда он, оставив Шамиля, перешел к русским.
…Чечня горит, охваченная пожаром. Царское правительство, не полагаясь на ум и военное мастерство своих генералов, предпочитает более варварское, бесчеловечное, но зато надежное и не раз уже испытанное средство ведения войны. Огонь становится единственным оружием царских генералов, пожар пришел на смену сражениям. Огонь был эффективнее самых мощных пушек и был неутомимее солдат. Обман, запугивание, подкуп и подстрекательство к измене приобретают самые широкие масштабы.
Начинают входить в практику войны похищения и убийства из-за угла видных деятелей Чечни. Чечню уничтожали физически и разлагали морально. Грабеж стал фактически узаконенной мерой.
Грабить разрешалось всем: и казакам, и солдатам, и отрядам перебежчиков, даже мирным горцам.
В результате покорилась Малая Чечня. Хаджи-Юсуф Сафаров из аула Алды, некогда служивший в Каире у Магомед-паши Египетского, человек во всех отношениях достаточно сведущий и грамотный, перешел к Барятинскому и выдал ему все сведения относительно укреплений имамата. По-видимому, что-то произошло между имамом и Хаджи-Юсуфом. Поговаривали, будто имам ненавидел Хаджи-Юсуфа за образованность и поэтому даже хотел умертвить его.
Три месяца подряд, не утихая, бушевал пожар в равнинной части Чечни. Горело сено в стогах на Гелдигенской поляне, горели запасы кукурузы в Курчалое, пылали хутора на Мезанской поляне.
