ничего не видели, и им ничего не оставалось делать, как оживленно и громко болтать, заранее обсуждая предстоящее известие. Дети, для которых все служит забавой, тоже примчались на берег. Самые маленькие, чирикая, как воробышки, резвились около толпы. Другие затесались в гущу эмигрантов и теперь не могли сдвинуться с места. Некоторым все же удалось пролезть в передние ряды и просунуть любопытные рожицы между ногами взрослых. Наиболее шустрые оказались впереди всех.
Можно было не сомневаться, что юный Дик находился среди ловкачей; причем не только преодолел все препятствия сам, но и притащил следом за собою своего неразлучного Сэнда и еще одного мальчика, с которым за последнюю неделю они свели дружбу, теперь казавшуюся им уже давней. Марсель Норели, их однолетка, вполне заслуживал дружбы хотя бы уже тем, что нуждался в покровительстве: у этого хилого ребенка с болезненным личиком правая парализованная нога была на несколько сантиметров короче левой. Но это ничуть не влияло на веселый нрав маленького калеки и не мешало ему принимать горячее участие во всех играх. Удивительно ловко пользуясь костылем, он не отставал от других детей.
Пока переполошившиеся эмигранты сбегались на берег, Дик, а за ним Сэнд и Марсель пробрались в передние ряды и устроились впереди мужчин, которым достигали только до пояса. Но, протискиваясь в толпе, они задели или толкнули кое-кого из переселенцев. В частности, потревожили Фреда Мура, старшего из двух братьев, которых Гарри Родс охарактеризовал Кау-джеру как людей необузданных.
Фред Мур, рослый, крепко сколоченный парень, почувствовав, что его толкают, громко выругался. Это сразу же раззадорило Дика. Обернувшись к Сэнду и Марселю, он крикнул:
— Эй, вы! Осторожнее! Не толкайте этого джентльмена, тысяча чертей! Этим вы ничего не выиграете! Мы ведь можем встать сзади и смотреть поверх его головы.
Заявление, исходившее от крошечного человечка, показалось окружающим таким забавно-дерзким, что все разразились смехом. Фред Мур побагровел от злости.
— Сопляк! — презрительно бросил он.
— Благодарю за комплимент, ваша милость, хотя, признаться, у вас весьма невнятное произношение! — продолжал издеваться Дик.
Фред Мур двинулся к нему, но соседи удержали парня, уговаривая не связываться с ребятами. Дик с товарищами, воспользовавшись этим, перекочевал на другое место, поближе к более покладистым людям.
— Ну подожди, — пригрозил ему вслед Фред Мур, — я еще оборву тебе уши!
Дик, находясь на безопасной дистанции, смерил противника насмешливым взглядом.
— Для этого тебе, наверно, понадобится лестница, старина! — заявил он с такой иронией, что все опять расхохотались.
Мур только пожал плечами. Дик, довольный, что за ним осталось последнее слово, перенес свое внимание на шлюпку, уже врезавшуюся форштевнем в прибрежный песок.
Причалив, Кароли спрыгнул в воду и укрепил якорь. Потом помог выйти пассажиру и ушел вместе с Хальгом и Кау-джером.
Говорят, что у огнеземельцев почти не развито чувство привязанности. Но в данном случае лоцман составлял счастливое исключение: даже в его взгляде, устремленном на сына и Кау-джера, сквозила любовь к ним обоим.
Его преданность белому человеку могла соперничать только с безграничной, но более сознательной привязанностью Хальга к Кау-джеру. Кароли был родным отцом юноши, а Кау-джер — духовным. Первый дал Хальгу жизнь, второй развил в нем дремлющий интеллект.
Кау-джер отвечал Хальгу такой же любовью. Мальчик стал его единственной привязанностью, единственным существом, способным согреть его разочарованную душу.
Пока трое друзей, обрадованных встречей, обсуждали между собой новости, эмигранты, столпившиеся во круг Жермена Ривьера, сгорали от нетерпения узнать о результатах поездки. Со всех сторон сыпались вопросы, сводившиеся к одному: почему вернулась шлюпка, а не судно, чтобы взять на борт всех потерпевших кораблекрушение?
Оглушенный Жермен Ривьер поднял руку, требуя тишины. Затем, отвечая Гарри Родсу, единственному, кто задал разумный и краткий вопрос, рассказал о своем путешествии.
В Пунта-Аренасе он виделся с губернатором, господином Агире, который от имени чилийского правительства обещал помочь переселенцам. Но в данный момент в Пунта-Аренасе не было подходящего корабля, чтобы в един рейс забрать всех потерпевших. Поэтому оставалось только запастись терпением, тем более что эмигрантам пока ничто не угрожало — их обеспечили всеми необходимыми предметами и продуктами по крайней мере на полтора года.
Итак, стало ясно, что ждать придется долго. Осень еще только наступала. Было бы неблагоразумно посылать сюда судно в такое время года без крайней нужды. В общих интересах следовало отложить путешествие до весны. Ну, а в начале октября, то есть через полгода, на остров Осте обязательно пришлют корабль.
Новость, передаваемая из уст в уста, немедленно стала известна всем. Она произвела на переселенцев ошеломляющее впечатление. Как? Им придется в течение шести долгих месяцев переносить жестокие холода в этой стране, где бессмысленно заниматься каким-нибудь делом, раз весной их увезут отсюда?
Шумная толпа сразу притихла. Все огорченно переглядывались. Потом общее уныние сменилось гневом. Губернатора Пунта-Аренаса осыпали грубой бранью. Но, так как отвести душу было не на ком, ярость вскоре улеглась, и угрюмые эмигранты стали расходиться по своим палаткам.
Но тут их внимание привлекла небольшая группа людей, которая, пополняясь за счет проходивших мимо, быстро разрасталась. Все машинально останавливались, даже не замечая, что и сами становились частью этой толпы, ipso facto[43] пополняя аудиторию Фердинанда Боваля. Оратор, решив, что настал подходящий момент, произносил с вершины скалы перед своими товарищами по несчастью новую речь. Как и следовало ожидать, этот убежденный анархист не выказал снисхождения ни к капиталистическому режиму вообще, ни к губернатору Пунта-Аренаса в частности. Последний, по его словам, являлся естественным продуктом капиталистического строя. Боваль красноречиво клеймил эгоизм этого чиновника, лишенного самой элементарной гуманности, беспечно обрекавшего несчастных людей на лишения и опасности.
Эмигранты слушали его рассеянно. От всех разглагольствований им ничуть не становилось легче. Сейчас нужны были действия, а не слова. Но никто не знал, как именно действовать. Опустив голову, бедняги мучительно искали выход из создавшегося положения.
Постепенно у этих отупевших от несчастья людей созрела одна и та же мысль. Кто-то ведь должен знать, что теперь делать. Быть может, тот, кто уже не раз выручал их из беды, снова придет к ним на помощь? Они робко поглядывали в сторону Кау-джера, к которому уже направлялись Гарри Родс и Жермен Ривьер. Никто из тысячи двухсот человек не решался взять на себя ответственность за настоящее и будущее. Казалось, проще всего опять обратиться к Кау-джеру, к его самоотверженности и опытности. Это было удобно хотя бы потому, что избавляло всех от мучительных раздумий.
Сбросив, таким образом, с души бремя забот о ближайшем будущем, переселенцы по одному, по двое отходили от Фердинанда Боваля, и вскоре около него осталась лишь ничтожная кучка его приспешников.
Гарри Родс, в сопровождении Жермена Ривьера, подошел к Кау-джеру, беседовавшему с двумя огнеземельцами, сообщил ему ответ губернатора Пунта-Аренаса, а заодно рассказал о волнениях и страхах пассажиров «Джонатана», обреченных на зимовку в антарктическом климате.
Кау-джер заверил их, что зима на Магеллановой Земле менее сурова и менее продолжительна, чем в Исландии, Канаде и даже в северных районах Соединенных Штатов, и что климат архипелага, в общем-то, не хуже, чем в Южной Африке, куда направлялся «Джонатан».
— Вашими бы устами да мед пить! — отозвался не без некоторого скептицизма Гарри Родс. — Но скажите, разве не лучше зазимовать на Огненной Земле, где все-таки можно найти хоть какое-нибудь убежище, чем здесь, на острове Осте, на котором нет ни единой живой души?
— Нет, — ответил Кау-джер. — Переход на Огненную Землю ничего не даст, потому что вы не сможете перевезти туда весь груз с «Джонатана». Надо оставаться на острове Осте, но как можно скорее перебраться отсюда в другое место.
