брызгами и пеной.
В трюме, освещенном несколькими тусклыми лампочками, на многоярусных нарах стонали, корчились, перекатывались истерзанные качкой солдаты: лишь немногие из них — те, кто привык к морской стихии, — сидели, обхватив руками колени, и безучастно смотрели на стены перед собой. Они не замечали удушливого спертого воздуха, насыщенного запахами мокрого тряпья, немытых тел, мазута, остатков полупереваренной пищи, которую извергли желудки слабых.
Не многие выглядели физически крепкими людьми. В трюме солдат было набито, как сельдей в бочке: на судно погрузились несколько команд из запасных полков. “Сидзу-мару” вёз подкрепления 14-й армейской группировке, которая под командованием генерала Ямаситы обороняла Филиппины. Американцы неожиданно вторглись на острова, высадившись на острове Лейте.
Да, бог войны Хатиман отвернулся от императорской армии. Она вынуждена теперь пятиться, устилая путь отступления трупами своих солдат. Уничтожены японские гарнизоны на Сайпане, на многочисленных островах Индонезии. Разваливался далекий фронт в Бирме…
Некоторые из пассажиров “Сидзу-мару” не оправдали надежд командования ещё в пути. Когда капиталу доложили о втором покойнике, тот зло пробормотал:
— И зачем везти такую дохлятину!
Старый морской волк был не совсем прав. То, что “Сидзу-мару”, крадучись в ночи, вёз слабосильных солдат, ещё ничего не означало. Пусть на островах гибнут сперва резервисты, которых едва успели обучить тому, как обращаться с винтовкой, гранатой и пулеметом. К тому же среди живого груза “Сидзу-мару” было двенадцать парней, с которыми сам капитан разговаривал любезным тоном. Иначе он и не мог. Это были камикадзе — летчики-смертники.
Камикадзе разместились в кубрике. Здесь было светлее, просторнее, чище, чем в трюме. Парни, не старше двадцати лет, сидели или лежали на нарах; несколько пустых бутылок из-под рисовой водки — сакэ, перекатывавшихся по полу, были одной из причин приподнятого настроения. Качка утихала, шторм терял силу. И поэтому даже те, кто держался с трудом, ожили, охотно вступали в разговор. Шутки и смех не прерывались.
Если бы не военная форма и повязки камикадзе на головах, постороннему человеку трудно было бы понять, куда плывут эти парни и кто они. Можно было подумать, что студенты или служащие какой-нибудь фирмы отправляются в заграничный вояж. Беседа, по молчаливому уговору, не касалась войны и всего, что было связано с их новым положением и судьбой.
Больше всего подшучивали над двумя. Один — Ямамото Сатаро, которому за нежный, как у девушки, цвет лица дали кличку Момотаро[1], другой — юркий Умэкава, прозванный за маленький рост Иссумбоси — мальчик-с-мальчик.
— Иссумбоси однажды за вора приняли и чуть не арестовали! — начал очередной шутник.
— Не может быть. Расскажи, пожалуйста, расскажи!
— Это всё преувеличено! — защищался Умэкава.
— Ну, мы тебя слушаем!
— Пожалуйста! Было это три года назад, летом. Эдано Ичиро — он может подтвердить — поехал в Кобэ на соревнования учеников старших классов по дзюдо[2]. Ну а за ним увязался наш Иссумбоси. Для солидности надел темные очки, взял у брата трость и уселся в вагоне рядом с Эдано. Характер у него непоседливый, как у обезьяны. Не обижайся, Иссумбоси, великий Хидэёси[3] тоже был похож на это животное.
— Да ты не отвлекайся! Что дальше? — перебил рассказчика какой-то нетерпеливый слушатель.
— Дальше? Ну, тронулся поезд. Рядом с нашими путешественниками уселся пожилой господин и стал читать газету, а потом, минут через пятнадцать, начал с подозрением поглядывать на Иссумбоси. Когда наш герой в четвертый раз сорвался со своего места, пассажир отложил газету и вежливо спросил: “Извините, молодой человек, за любопытство. Кто вы такой?”
С правдой Иссумбоси ладит плохо, поэтому и брякнул: “Я путешественник!” — “Ах вот как! Спасибо!” — вежливо ответил пассажир, а сам отодвинулся подальше. На следующей станции пассажир привел полицейского и, тыча то в газету, то в Иссумбоси, потребовал задержать вора.
— А чего он привязался именно к Иссумбоси? Разве о нём было что-нибудь в газете? — посыпались вопросы слушателей.
— В газете о Иссумбоси? Почти что было! — невозмутимо ответил рассказчик. — Была статья: “Остерегайтесь воров в поездах”.
— Ну и что?
— А то, обладатель тыквы вместо головы, что в статье разъяснялось, как отличить вора от честного человека. Приводились приметы вора: лукавство во взгляде, быстрая смена выражений на лице, когда его спрашивают, “кто вы такой”, непокрытая голова, очки с цветными стеклами, непоседливость. Потом, — закончил под общий смех рассказчик, — трость да ещё наличие сообщника. Как видите, все приметы налицо. Если бы не Эдано, быть бы Иссумбоси в бутабако![4]
Эдано Ичиро — высокий, атлетически сложенный унтер-офицер — только улыбался. Сросшиеся у переносицы брови придавали несколько строгое выражение его лицу. На шутки товарищей он не откликался. Выпитое сакэ приятно кружило голову. Им овладела тихая грусть, а перед глазами проходили образы дорогих сердцу людей.
Их было немного. Мать умерла во время родов, отец был школьный учитель и уехал из дому, когда Ичиро шел седьмой год. Отец был рослый и веселый — таким он запомнился. Дед говорит, что Ичиро — вылитый отец.
Сам дед — бодрый, жилистый старик — заменил ему мать и отца. Известный на всю округу лекарь — специалист по прижиганиям и уколам, — он пользовался уважением жителей поселка. Старик никогда не отказывал в помощи больному. Поговаривали, что с бедных он не брал платы за лечение. Правда, сам он в этом не признавался. Но дядя Кюичи — чванливый и прижимистый служащий из Кобэ, — приезжая в поселок, обвинял старика в мягкотелости и называл филантропом.
Ичиро всегда удивлялся, сколько самых различных — дурных и хороших — примет знает старик. При всём своём мягкосердечии и отзывчивости дед, например, никогда не ходил к больному четвертого числа. Ведь это число “си” и однозвучно со словом «смерть». Утром дед бродит по двору, то размахивая палкой с обрывком бумаги, то посыпая порог солью и бормоча какие-то заклинания. И всё это от злых духов. Просто удивительно, что при такой суеверности у деда всё же сохранился веселый, живой характер.
Обязательной была и утренняя молитва у семейного алтаря, где стоят таблички с фамилиями предков. После молитвы дед менял в алтаре чашечки с водой и рисом, протирал специальным лоскутком чашечку с изображением хризантемы. Её он получил после того, как в 1918 году где-то в Сибири, под городом Хабаровском, погиб его старший сын — солдат первого разряда.
Старик самолюбив: он считает себя потомком знатной семьи, оскудевшей после разгрома восстания самураев в 1877 году.
— Наш род, — горделиво напоминал он внуку, — всегда имел фамилию, а до установления правления императора Мейдзи этим правом обладали только дворяне.
Правда, Ичиро знал, что соседи втихомолку подсмеиваются над притязаниями старого Эдано на дворянское происхождение.
Дед воспитывал Ичиро неласково и строго. Старуха Тами, служившая у них с незапамятных времен прислугой, позволяла себе даже поворчать на деда, когда тот обучал внука приемам дзюдо и они поднимали возню.
Старик знал множество легенд и историй о самураях и по вечерам, сидя у жаровни, полной раскаленных углей, рассказывал их Ичиро.
В памяти Ичиро всплывает картина: он и дед сидят у жаровни. В углу — с рукоделием Тами. Она тоже
