— Ты потерял много крови, и когда тебя привезли в госпиталь, сделали переливание. Японской крови у них не было. Так что ты теперь немножко русский. Подумай над этим! — шутит Эдано и отходит.
А через день снова разговор.
— Я знаю, это ты бросил в меня кирпич. Ты так сильно меня ненавидишь?
Долгое молчание. И потом глухие, тяжелые, как камни, слова:
— Нет… Мне приказали…
— Приказали! — Кровь прилила к лицу Эдано, и он нагнулся над больным. — Кто приказал?
— Этого я не скажу. С меня взяли клятву. За разглашение — смерть.
— Как ты мог? Своего же командира.
— Меня тоже сбросили с лесов. Так что ты отомщен! — Губы Нагано горько покривились.
— Свои? Не может быть! Кто?
— Свои толкнули, из взвода, а кто — я не успел заметить.
Растерянный Эдано отходит. Вот оно что! В батальоне настоящая борьба — тайная и беспощадная. Но кто же приказал убить его, Эдано?.. А Савада сказал, что с Нагаио несчастный случай. Может, он не знает?
Впервые за время болезни Эдано захотелось поскорее попасть в свой взвод.
Его теперь по-настоящему заинтересовал Нагано.
— Хочешь закурить?
Нагано оживился:
— А разве можно?
— Мы курим тайком. Бери! — протягивает Эдано папиросу.
— Русская!
— Угостили. Тебе теперь только такие и курить. В тебе же русская кровь! — опять шутит Эдано.
— Да, — жадно затягивается Нагано. — Свои хотели убить, а чужие дали кровь, чтобы спасти меня.
— Ты ведь тоже хотел меня убить.
Нагано молчит, торопливо вдыхая дым.
— Кто твой отец?
— Крестьянин. Из префектуры Фукуока.
— Богатый?
— Нет. Арендатор. Я батрачил, — вдруг горячо заговорил Нагано. — Только в армии и начал есть досыта. Когда стал летчиком, впервые почувствовал себя человеком. Меня всю жизнь били. Знаешь, как били? Я терпел. Терпел и ждал — наступит время, когда и я буду бить. Такова жизнь. Или тебя бьют, или ты.
— А вот у русских всё иначе. Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из них избивал другого?
— Не знаю. Что мне до них.
— А если тебе снова прикажут кинуть в меня кирпич?
— Нет. Пусть сами. Я им не помощник. Я тоже хочу жить. Можешь доложить русским, что это я тебя…
— Дурак!
— Оставь меня в покое. — Нагано насупился и умолк.
На окнах госпиталя, среди морозных узоров, появились проталины, светлые пятнышки, сквозь которые в палату заглядывали веселые лучи солнца. Такой лучик регулярно будил Эдано по утрам и радовал, как добрый вестник дня. Потом пятнышки на стеклах стали шире и шире. Окна сверху украсились бахромой сосулек. А прошло ещё немного времени, и сосульки стали плакать. Капли-слезы стремительно укорачивали жизнь сосулек, и они начали падать с тихим жалобным звоном.
Эдано в теплые дни выходил во двор госпиталя, жадно дышал воздухом, в котором уже чувствовались запахи весны. Снег исчез. Только у заборов и штакетника лежали ещё тающие грязно-черные сугробы — всё, что осталось от блестящего когда-то зимнего наряда…
Эдано совсем окреп и недоумевал: зачем его, здорового человека, держат в больничной палате? Вчера ему сказали, что выпишут через неделю. Но и потом целый месяц ему запрещено работать.
Савада аккуратно навещал друга каждое воскресенье. Сегодня Эдано встретил его во дворе.
— Молодец! Уже здоров? — обрадовался механик.
— Да. Но отпустят только через неделю.
— Ничего. Совсем недолго.
Они сели на скамейку и больше молчали, чем говорили. Эдано обратил внимание, что его друг загрустил.
— Что тебя беспокоит? — спросил он.
— Дом, семья. Как они там: живы, нет? У нас прошел слух, что скоро разрешат переписку через Красный Крест.
— Я тоже хотел бы получить весточку от деда. Он ведь не знает, что я жив. Камикадзе… А ты знаешь, что Нагано столкнули с лесов? — неожиданно спросил Эдано.
— Вот как? — искренне удивился Савада. — Не знал. Значит, кто-то меня опередил. Есть и у нас верные друзья, — хлопнул себя по колену Савада. — И становится их всё больше…
Эдано, лежа на койке, листал газеты. Бросился в глаза крупный шрифт заголовка: “Император Японии человек, а не бог”. “Заявление императора Хирохито об отказе от божественного происхождения”. На фотографии невысокий человек в обычном пальто и примятой фетровой шляпе. Подпись — “Император Хирохито осматривает жилые кварталы Токио, разрушенные авиацией”.
Эдано лихорадочно пробежал статью глазами, вгляделся в лицо человека на фотографии.
Да, конечно, это он. Портреты императора висели в школе, в авиаучилище и в штабе отряда. Император был изображен на белом коне в сверкающей фельдмаршальской форме. Там он выглядел богом…
“Значит, всё было обманом, — горько подумал Эдано. — Позолоченная мишура. За что же погибли мои друзья? Кому нужны были такие жертвы, столько крови?”
Он схватился за голову и застонал. Впереди снова была ночь без сна, с горькими, растравляющими душу мыслями.
— Что, Дмитро, голова заболела? — услышал он сочувственный голос соседа-русского…
В батальон он вернулся, как в родной дом. Ого, как без него украсили помещение и двор!
Все во взводе рады его возвращению. Эдано внимательно всматривается в лица, старается угадать, кто же отомстил за него Нагано? Но это невозможно.
В тот же день Эдано отправился к Гурову.
— О, совсем молодцом! — сказал старший лейтенант, поздравив его с возвращением.
— Господин офицер, — волнуясь, начал Эдано, — я от всего сердца благодарен вам за заботу. Мне спасли жизнь, и я никогда этого не забуду.
— Ладно! — Гуров усадил гостя — Как самочувствие? Книжки читали? Газеты?
— Спасибо, читал. Читал и думал. В жизни я столько не думал! Мне до сих пор многое непонятно. Но главное я понял: нас наши же правители подло обманули, когда послали на войну. Скажите откровенно, вашего отца, как вы говорили, зарубил японский офицер. Неужели вы не ненавидите нас, японцев?
— Нет, — посерьезнел Гуров. — Я ненавижу японских империалистов, фашистов, тех, кто принес горе моему народу. Но у меня нет ненависти к простым людям вашей страны, Эдано. У советских людей нет чувства национальной вражды!
— Да… вы правы. Вот меня лечили. Нагано дали кровь. Никто нас не оскорблял. Это так…
* * *
Через несколько дней Эдано вышел на построение батальона. Адзума со вздохом облегчения стал в строй. Обычное, каждодневное построение. Но сегодня его течение нарушил сам капитан Мори. Выслушав
