Райзе, как и предвиделось, от беседы со стоящими вчера на воротах стражами возвратился ни с чем — никто, само собою, описанной им девицы не видел, а если видел, то не обратил внимания, и порицать их за это было грешно; отсюда, как со вздохом заметил сослуживец, «что-то могло привалить только по большому везению». Указание впредь наблюдать за всеми выходящими из Кельна подозрительными личностями, разумеется, было дано, однако надежды на результаты подобной бдительности были крайне незначительны и, говоря по чести, напрасны.
Остаток дня был проведен в расспросах; и хотя горожане от разговора не бежали, отвечая на вопросы, насколько возможно было судить по лицам и взглядам, правдиво и охотно, Курт остался при мнении, что и здесь силы и время были затрачены впустую. Кристина Шток, выйдя из дому поутру, направилась к своей подруге, живущей в трех улицах к востоку, неподалеку от Кельнского собора, и, как уже было известно, до ее дома не дошла. Девочку видели на соседней с ее жилищем улице, видели проходящей мимо рынка, видели многие — но всюду в одиночестве. Никто не подходил к ней, ни с кем беседующей ее не примечали; кроме того, родители божились, что с незнакомцами, будь то мужчина либо женщина, их дочь говорить не стала бы никогда — блюдя как приличия, так и безопасность: от одного из своих родственников, проездом побывавшего в Кельне, единственные и оттого небедные поставщики льда слышали рассказ о похищенном ради выкупа ребенке, коего по уплате требуемой мзды все равно нашли мертвым.
В свой второй набег на «Кревинкель» Курт отправился в расположении духа угнетенном и подавленном; просвета впереди он не видел никакого, и тот факт, что его давние приятели, их приятели и приятели их приятелей не сумели узнать о таинственной девице ровным счетом ничего, настроения не поднял. Возвратился он поздней ночью с трещавшей, как старый мост, головой, едва волоча ноги и ненавидя неведомого убийцу, себя и вообще весь белый свет.
Утро в Друденхаусе прошло уныло, и не в последнюю очередь оттого, что, как и ожидалось, майстер обер-инквизитор призвал всех троих подчиненных собраться в его рабочей комнате для предоставления ему отчета о проделанной работе. В академии те беседы, на коих выслушивались выводы будущих выпускников, составленные на основе данных им материалов гипотетических «дел», курсанты наименовали «разбором полетов» или, коротко выражаясь, «летучкой», причиной чего являлся наставник в следовательских науках, любящий частенько повторять, что «подобно как любой простой смертный может сказать о близящемся дожде по низко летящим птицам („ведьмам“ — как правило, глумливым шепотком поправляли курсанты), дознаватель должен уметь сказать о деле по малейшему факту либо намеку на оный». Сегодняшняя летучка предвещала пусть не грозу, но долгий, затяжной туман — ибо намеков было множество, а вот фактов имелся вполне очевидный недобор.
Керн не бушевал, укоряя следователей в бездействии либо недобросовестности, лишь по временам раздраженно дергалась щека, по чему каждый из присутствующих понимал: более всего начальство ярится на себя, ибо не в силах дать подчиненным ни единого дельного совета. Друденхаус пребывал в тупике — опрошены были все, кого только было возможно опросить, весь Кельн был прочесан вдоль и поперек, причем участие в этой деятельности мобилизованных Куртом сил давало убежденность в том, что не исследованным не остался ни один уголок.
— Кроме домов самих горожан, — заметил Бруно, когда понурые и молчаливые служители Конгрегации разбрелись от начальственного присутствия прочь. — А там может сидеть с полсотни девок, как плоских и мелких, так и кобыл с охрененной грудью; кто знает,
— Даже у Друденхауса нет сейчас власти на то, чтобы обыскивать дома всех кельнцев подряд, — вздохнул Курт в ответ, привалившись к стене коридора и глядя под ноги удрученно. — De jure к тому нет веских причин.
— Вот как? А что нужно, чтобы такие причины возникли?
— Еще одно убийство, — приподняв голову, усмехнулся он болезненно, тут же сбросив с губ это вялое подобие улыбки. — И — показания кого-либо, кто видел нашу Далилу идущей в обнимку с кем-то из горожан. Или входящей в чье-то жилище.
— Как сказал бы Ланц, лет тридцать назад никого и спрашивать бы не стали, перетряхнули бы каждый дом. Начинаю менять свое мнение о ваших методах; без них, кажется, и работать-то невозможно вовсе…
— Осталась еще свалка, — словно не слыша его, задумчиво произнес Курт, отстраненно глядя в одну точку. — Там ведь тоже есть люди…
— Не думай даже, — почти угрожающе осадил его Бруно, ощутительно наподдав ему кулаком в плечо. — Если уж твоих дружков из старых кварталов тут величают отбросами, то уж тех-то не знаю, как и назвать; те даже не посмотрят, что это за железяка у тебя на шее болтается — оторвут вместе с этой самой шеей, и потом ищи, кто это сделал…
— Бюргермайстер говорил, что у кое-кого из «моих дружков» есть знакомые и даже приятели из тех, со свалки. Они когда-то тоже обретались в самом Кельне, но попались на чем-либо и находятся в розыске по различным обвинениям; я попытался завести о них разговор с держателем «Кревинкеля», но…
— Он тебя послал, — договорил за него Бруно. — Подальше свалки. Так?
Курт покривился, потирая ноющий лоб ладонью, и переменил позу, прислонясь к стене другим плечом.
— Не совсем. «Да, поговорю с ними» он, безусловно, не ответил, однако и «нет» я также не услышал от него; когда я уходил, он бросил нечто вроде «всегда рады, заглядывай еще» — быть может, что-то наклюнется хоть здесь…
— Голова? — оборвал помощник, кивнув на его ладонь, притиснувшуюся ко лбу; Курт вздохнул.
— Да. Голова. То самое, что к делу не подошьешь и о чем на докладе у старика не скажешь. Что-то есть, чего никто не видит. Какую-то деталь мы упустили, и я никак не могу понять, какую именно…
— Не по себе мне становится, когда ты начинаешь вот такие вот речи, — покривился Бруно опасливо. — Если голова начинает болеть у тебя — это, как правило, оборачивается головной болью для всех окружающих.
— Я пытаюсь пересмотреть все события заново, — продолжал он тихо, морщась от того, как каждый звук произносимых им слов отдается в мозгу, словно крик в недрах каменного колодца. — Пытаюсь понять, что могло ускользнуть от нашего внимания… И все равно ничего не вижу. Похищение; ясно, что девочку держали где-то в городе, но мы не знаем, где. Не знаем, кто. Далее — подготовка подставы; ясно, что была некая женщина, но мы не знаем, куда она сгинула и с кем была связана. Убийство; ясно, что некто постарался представить все так, будто виновен Финк, но мы не знаем, за что была убита Кристина Шток на самом деле — даже не подозреваем.
— Или почему, — добавил Бруно, и он вскинул к помощнику вопросительный взгляд из-под сдвинутых бровей.
— Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, — произнес Курт растерянно; тот передернул плечами, нерешительно пояснив:
— Ну, я, конечно, не следователь, но… Если принять твою версию о том, что она — ненужный свидетель, то к чему все эти сложности? Тащить ее на свалку, изображать насилие, да и твоего приятеля, который едва шевелил ногами — его ведь тоже надо было довести до того места. Чтобы стража на воротах увидела его вместе с будущей жертвой? Это, конечно, может быть, но свидетеля вполне можно убрать и проще, и труп вывезти из города можно легко, и — в Райн его. Пропала девочка — и пропала; магистрат побушует и угомонится, ничего не найдя.
— Все это я понимаю и сам, — нетерпеливо кивнул Курт, — минуту назад то же самое при тебе было высказано в комнате Керна. К чему все это ты?
— Я в вашей академии, конечно, не учился, хотя в архив Друденхауса по совету Ланца заглянул; если я сейчас скажу глупость…
— Бруно, короче.
— Словом, я вот о чем, — решительно выдохнул тот, отведя взгляд и несколько даже, кажется, смутившись. — Не похоже это на… как там у вас это называется…
