Пастырь добрый

следующего своего разговора.

У одноэтажного домика невдалеке от Друденхауса он остановился в нерешительности, глядя на неизменно запертую дверь еще минуту, прежде чем медлительно спуститься с седла наземь, и постучал, все еще не будучи убежденным перед самим собою, что поступает верно и разговор этот столь уж необходим. Когда открылась дверь и на пороге появилось приветливое женское лицо, он неуверенно усмехнулся, неопределенно поведя рукой вокруг:

— При всем, что творится сегодня, не спрашиваешь, кто?

— Видела тебя в окно, — с тихой улыбкой возразила хозяйка, растворив дверь шире. — Дитриха нет сейчас, он в Друденхаусе.

— Я знаю, — кивнул он, смущаясь еще больше, и, наконец, выговорил: — Я, собственно, не к нему… Впустишь меня?

Марта Ланц на миг замялась, не раздумывая над тем, можно ли позволить ему войти в отсутствие мужа, а попросту удивясь тому, что он впервые явился в этот дом по доброй воле, не будучи приглашен ею и приведен под конвоем сослуживца; наконец, отступив, она распахнула створу до конца.

— Разумеется… — с прежней приветливой улыбкой произнесла Марта и вдруг осеклась, застыв на месте и вцепившись в ручку двери так, что побелели костяшки пальцев: — Что-то… что-то случилось? — выдавила она тихо, и Курт, спохватившись, поспешно замотал головой:

— Нет-нет! Нет, все с ним в порядке. Просто поговорить мне нужно именно с тобой. У тебя есть время?

— Ну, конечно, — вновь улыбнулась та с облегченным вздохом, указуя на табурет у стола, на котором он провел уже несчетное количество вечеров, и остановилась напротив; под ее неприкрыто материнским взглядом вновь стало не по себе — Курту всегда казалось, что в ответ на такую о нем заботу он недостаточно приветлив, но поделать с этим он ничего не мог, понимая вместе с тем, что быть приветливым достаточно в такой ситуации попросту невозможно. — Присядь; голоден? Ты плохо выглядишь. Хочешь, я…

— Нет, не надо, — несколько более жестко, чем приличествовало, оборвал Курт, поспешно сбавив тон: — Я ненадолго, мне сейчас в Друденхаус. Я просто хотел… Марта, я хочу задать тебе несколько вопросов…

— И на них я должна правдиво ответить? — уточнила та; он улыбнулся.

— Извини; уже въелось… Но — да, вроде того. Я заранее прошу простить за то, что подниму болезненную тему, но, кроме тебя, я не знаю, с кем говорить. Понимаешь ли, все мы в Друденхаусе — пришлые, даже и я-то кельнец только de jure, а на деле и говор местный позабыл, местами приходится задумываться, чтобы понять какой-нибудь оборотец или если собеседник говорит чересчур быстро; а ты местная и всю свою жизнь прожила здесь… Меня интересуют здешние легенды вполне определенного плана — предания, слухи, просто байки, страшные байки, но непременно что-то, связанное с… с детьми. С их похищением, съедением или еще какой пакостью… К примеру, предание о каком-нибудь древнем злодее, который после смерти взял привычку возвращаться… Понимаешь, мое детство прошло как-то мимо всего этого, и у меня довольно рано не стало того, кто рассказывал бы сказки на ночь, а у тебя…

— Им было восемь и девять с половиной, — тихо возразила Марта, все же присев напротив, и от того, что благожелательная улыбка так и не сошла с ее губ, Курт ощутил себя тем самым бестактным сукиным сыном, каковым признали его сегодня подопечный и Штойперт. — В таком возрасте мать старается страшных историй на ночь не рассказывать; я, по крайней мере. Они и днем могли всего этого наслушаться — Дитрих не особенно следил за тем, с какими подробностями пересказывает произошедшее за день; или, быть может, намеренно погружался в детали — полагая, что они должны привыкнуть к подобному с детства…

— Прости. Я не хотел тебя огорчить, Марта, правда; но мне и в самом деле не к кому более обратиться. К посторонним не хочется; сама понимаешь…

— Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились… — на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась — все так же благожелательно и сочувственно. — Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кельне существует предание о какой-либо личности, связанной с потусторонним — это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

— Конец Света наступит с последним камнем в его стенах…

— И прочее, сходное этому, — кивнула та. — Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

— И я так думал… — пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

— Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права «распространяться о подробностях расследования». Я сама все это знаю — живу с этим не первый десяток лет.

— И каково это? — спросил Курт мрачно; та пожала плечами.

— Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

— Не уверен, — возразил он твердо. — Друзья, семья, дети, близкие — роскошь; не хочу судьбы Дитриха… Скажи, они погибли по его вине? — вдруг спросил он неожиданно для самого себя. — Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение… Прости, — вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. — Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня… Я пойду лучше.

— Нет, постой, — возразила та твердо. — Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал — знаешь, он ценит твое мнение.

— Да неужто, вот не подумал бы, — пробормотал Курт, глядя в угол; Марта улыбнулась снова, продолжив:

— И злится на себя за это, а оттого — и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.

— Жена инквизитора… — смятенно усмехнулся он, пряча глаза. — Разложит по полочкам и замаринует.

— Приходится, — в том же тоне отозвалась Марта и, посерьезнев, продолжила: — Ничего дурного Дитрих не сделал, и его вины в произошедшем нет.

— Однако, не будь он тем, кто он есть, ничего не случилось бы вовсе, ведь ты об этом не могла не думать?.. Вот потому и я не принимаю всерьез идею когда-нибудь иметь кого-либо более близкого, нежели сослуживец или духовник. Прости снова за резкость — как тебя-то угораздило связать свою жизнь с человеком в такой должности?

— Я ведь совсем девчонкой была тогда, — с невеселой улыбкой произнесла та, вздохнув без особенного, впрочем, сожаления, — единственный ребенок в семье; что я видела в своей жизни? Кухня, рынок, церковь… И вдруг — этакий широкоплечий красавец при оружии; до размышлений ли мне было? Я даже мига не думала, согласилась тут же. А вот когда он явился к моим родителям… В те времена Конгрегации не опасались, как теперь — тогда ее боялись до дрожи, до полусмерти; и ненавидели. Когда я увидела, как отец лебезит и заискивает, мне стало совестно, как никогда еще, еще ни разу за всю жизнь мне не было за него так стыдно; Дитрих тоже это увидел, и, так и не добившись внятного ответа, сделал занятой вид и ушел, попросив подумать. И вот тогда-то отец осмелел — чего только о нем мне не было сказано…

— Ты пошла за Дитриха вопреки родительской воле? — не скрывая удивления, уточнил он, не умея вообразить, как эта кроткая, тихая женщина может проявить что-то, хоть отдаленно похожее на упрямство; Марта чуть слышно засмеялась:

— По мне не скажешь, верно?.. И я когда-то была молодой, Курт, а юность ничего не боится, ни