докучливого вопрошателя Альберт фон Курценхальм, как он вздрогнул, как возмутился, можно предположить, что он не скрывает своего поступка, а, вероятно, его не помнит; весьма возможно, что подспудно и не допускает себе вспомнить, ибо, как уже было сказано бароном, мальчиком всегда был мирным и тихим, а стало быть, лишение человека жизни мог воспринять болезненно. В особенности, если учитывать то, с какой гордостью он заявлял о том, что не причиняет вреда ни отцу, ни своим подданным…
Словом, все нити сошлись, но вместо гладкого клубка создался неровный моток, в котором под слоем одна к одной уложенных нитей выпирал какой-то узел. И как Курт ни старался, как ни пытался его обнаружить, увидеть, нащупать — все никак не выходило хотя бы уяснить с достоверностью, есть ли он вообще; и похоже, это возможно было сделать, лишь размотав клубок назад. Курт был бы готов и на это, если бы был убежден со всей точностью, что в принципе есть что искать, что все его недовольство не проистекает единственно из разочарования столь просто увенчавшимся делом, столь незамысловатой и прозаичною развязкой всех тех вопросов и тайн, над коими он ломал голову…
Голову, к слову сказать, снова ломило; над переносицей стойко основалась давящая боль, та самая, которая намекала майстеру инквизитору, что все же он упустил какую-то мелочь, чего-то не учел, о чем-то позабыл или не увидел чего-то. Снова какой-то гобелен укрыл от него происходящее.
Перед тем, как составлять шифрованный текст, Курт вкратце изложил события и свои выводы попросту; отчасти как заготовку, с коей после стал писать потайной отчет, а отчасти для самого себя, затем чтобы разложить по полкам свои раздумья и убедиться в том, что построены они справедливо. Вся пакость ситуации заключалась в том, что таковыми они и казались; составляя свое донесение, Курт осознавал, что придраться в его логике будет не к чему, но наряду с этим ощущал себя лжецом, утаивающим от вышестоящих существенную информацию. Однако же, что он мог написать еще? Что у него болит голова, а посему дело дрянь?..
К концу работы беззастенчиво ополовинив кувшинчик, Курт перечитал и перепроверил текст двукратно и все никак не мог принудить себя опечатать послание; в голове снова ворочалась фраза о том, что предчувствия не подшиваются к делам, но не упомянуть о своих сомнениях также казалось недопустимым. В конце концов, отважившись, он ткнул в чернильницу перо и, не давая себе передумать, дописал, шифруя на ходу: «Не могу не добавить к описанному выше, что, хотя данные выводы представляю итогом своих изысканий, дело не считаю столь простым. Не могу сказать, в чем причина, и, пусть это может оказаться сомнениями неопытного новичка, хочу прибавить следующее: что-то мне здесь не нравится». Получилось коряво и выбивалось из общего строгого, документального слога всего доклада, однако ничего переменять Курт не стал, перечитывать — тоже; одним движением сложил письмо и быстро запечатал.
От того, что солнце снова жарило немыслимо, голову и вовсе будто бы сдавило шипастым обручем; сегодня Курт пожалел о своей нелюбви к головным уборам. По пути к домику отца Андреаса он завернул к колодцу и на глазах изумленных крестьян, склонившись, опрокинул ведро ледяной воды на голову. Легче стало ненадолго, и когда Курт добрался до домика святого отца, он был в шаге от того, чтобы начать ненавидеть весь мир; снова каждый звук врезался в уши, отдаваясь под макушкой, даже шелест яблоневых ветвей в священническом саду, хотя почти не было ветра, стекающая с волос вода прилепила одежду к шее и лопаткам и, казалось, ничего мерзостнее этого ощущения во всей прошедшей жизни не было…
Отец Андреас встретил его радушно, однако смотрел настороженно; ответив на приветствие, покачал головой.
— Вы очень нехорошо выглядите, брат Игнациус.
— А кому сейчас легко, — отозвался он хмуро и на миг застыл, вспомнив изнуренного курьера на берегу реки; вздохнув, поморщился, потирая лоб пальцами. — Мне надо поговорить с вами. Без свидетелей.
— Да у меня и так никого нет, — улыбнулся тот и направился в комнату за своей спиной. — Проходите, прошу вас.
Обстановку жилища святого отца Курт рассматривал недолго — не дольше, чем комнату капитана Мейфарта, ибо и самой мебели в нем было немногим больше; и даже расселись собеседники так же, с той только разницей, что гостю был предложен все же не табурет, а стул — вероятно, остатки былой роскоши.
— Еще вопросы? — поинтересовался отец Андреас, усевшись; он покачал головой, с трудом заставляя себя сидеть неподвижно — снова положение тела стало казаться вынужденным и неудобным, а стул с каждым мгновением все более вызывал мысли о ныне запрещенном при допросах стуле с гвоздями.
— Нет, — даже собственный голос казался раздражающим криком. — Не вопросы, скорее просьба, отец Андреас. Хочу предупредить вас заранее, что вы можете отказаться, и я это пойму, ибо просьба несколько… опасная, так скажем.
— О, Господи… — пробормотал тот, выпрямившись. — Чего же вы хотите?
— Видите ли, мне необходимо передать некий документ инквизитору Штутгарта; я мог бы выйти к дороге и остановить первого попавшегося или отправить кого-либо из ваших прихожан, но все эти варианты кажутся мне… ненадежными. Я должен быть уверен в том, что мое послание будет получено, а и в том, и в другом случае это все равно, что доверить его ветру.
— Вы хотите, чтобы я уехал в Штутгарт?
Курт не смог сразу понять, что за чувство проскользнуло в голосе священника — боязнь ли, любопытство или что иное; кивнув, он продолжил:
— В этом месте вы единственный, кому я доверяю, отец Андреас, и вы первый пришли мне в голову, когда я задумался над отправкой письма.
— Я не отказываюсь, — осторожно прервал его священник, — однако же из меня плохой гонец, брат Игнациус. На лошади я держаться не умею, лошадей я, вообще говоря, побаиваюсь, а на моем ишаке я доберусь до Штутгарта дня за два, самое меньшее, даже если есть буду на ходу, а спать помалу…
— Я понимаю, — тоскливо отозвался Курт, прикрыл глаза, переведя дыхание. — В моем случае главное не столько скорость, сколько надежность, посему…
— Брат Игнациус, — снова перебил тот, — ведь вы могли бы мне просто велеть; к чему все это?
— Мог бы, но не хочу. Не вам. Вас я просто прошу. И, как я уже говорил, я пойму, если вы откажетесь. Вы недавно лишь возвратились из путешествия, ехать в одиночку — не слишком безопасное дело, и я не хочу вас принуждать.
— Я поеду, — вздохнул тот, принимая у Курта запечатанное письмо. — Однако сперва, если позволите, один вопрос. Можно?
— Задавайте.
Отец Андреас помялся, неловко кашлянув, собираясь то ли с нужными словами, то ли с решительностью, и, наконец, спросил:
— Вы поговорили с господином бароном, брат Игнациус, верно? Я по лицу вашему вижу, что это так, и я вижу, что он вам рассказал нечто, что вас поразило; так я хочу знать, подтвердил ли его рассказ те слухи, что ходят в Таннендорфе?
Курт замер, глядя на собеседника обескураженно; слухи? «Слухи» были выдуманы, чтобы испугать фон Курценхальма, и только лишь; ни от кого, по словам Каспара, кроме покойного мизантропа, никакой особенной молвы о бароне никто не слышал. Что происходит?..
— Слухи? — переспросил он уже вслух. — Постойте-ка, отец Андреас, какие еще слухи?
— Прошу простить, если я скажу вздор, но… знаете — rumor surrexit [30]… я попросту весьма напуган вашими предположениями о стриге, и я лишь передаю сплетню, которая до меня дошла, хотя понимаю, что не дело священнику перебирать сплетни…
— Итак? — не слишком любезно подстегнул Курт; тот закивал.
— Да-да, простите… Говорят, что сын нашего барона не умер, — осторожно начал тот, следя за реакцией Курта. — И что он стал… что в наших краях в самом деле завелся стриг, и что это наследник фон Курценхальма, и… что моих прихожан убил он. Это правда?
И без того почти раскалывающаяся голова заныла с пущей силой; Курт опустился лбом на кулаки, упершись в колени локтями и закрыв глаза. Что за бред…
— Вам плохо? — участливо спросил отец Андреас; он поморщился.
