Баратынский был еще и более одинок?
Но едва только эта мысль промелькнула в моем мозгу, как в моем сознании как-то невольно всплыл филармонический зал, до отказа заполненный напомаженными пенсионерами. И я тут же представила себе, как некоторые из них смахивают невольно набежавшую слезу, навеянную сладкими звуками романса Глинки на стихи Баратынского, видимо, предаваясь в это мгновение каким-то своим воспоминаниям молодости… И сразу же само сравнение двух этих, если так можно выразиться, «мастеров слова» показалось мне смешным и надуманным. Они мгновенно отдалились друг от друга, снова разойдясь по свои странам и эпохам, чтобы, наверное, уже никогда больше не встретиться. Ни в чьем сознании!
А вообще-то, я думаю, когда-то все, действительно, считали, что в русской литературе — как в прозе, так и в поэзии — отразилось что-то очень важное и существенное для жизни, чуть ли не сама Истина. Однако в одно прекрасное мгновение все переменилось. И произошло это не иначе как в 1922 году, когда по указу Ленина были собраны практически все самые известные русские философы и интеллектуалы, посажены на корабль и отправлены за границу.
Забавно, что когда-то и я разделяла широко распространенную точку зрения, будто это был акт жуткого вандализма. Но с некоторых пор я так больше не считаю. Потому что, если вдуматься, то именно с того мгновения людям вдруг и открылась самая последняя и настоящая истина о жизни и человеке, которая больше не замутнялась ни литературой, ни философией, — открылась просто в виде какого-то нечеловеческого сияния, можно и так сказать…
Глава 25
Микромир
Иногда я ловлю себя на мысли, что русская литература двадцатых годов со временем почти бесследно стерлась из моей памяти. У Бабеля я запомнила только какие-то обрывочные фразы, да еще Беню Крика — и то, главным образом, потому, что этот персонаж чем-то отдаленно напомнил мне моего школьного приятеля Вову Гаусмана, который впоследствии угодил в тюрьму чуть ли не за убийство с отягчающими обстоятельствами. А вот Пильняка я почти уже не помню, хотя в свое время как-то даже умудрилась перевести его «Повесть непогашенной Луны» с чешского языка на русский, так как русский оригинал тогда находился в спецхране и был мне недоступен. Я нашла эту книгу в Публичной библиотеке. Чешского языка, правда, я совершенно не знала и переводила просто со словарем. Это, собственно, и был мой самый первый опыт перевода на русский. Жаль, что эта рукопись потом куда-то задевалась— забавно было бы сегодня ее сравнить с оригиналом…
Тем более сейчас я уж точно не могла бы сказать, о чем, собственно, писали Тынянов, Эренбург или же Шкловский. И даже Вагинов — один из писателей, с которым меня в различных статьях и рецензиях сравнивали едва ли не больше всего, — и тот сегодня не вызывает у меня уже почти никаких эмоций, хотя, когда я его читала, мне многое казалось забавным. Ну хоть убей, уже фактически ничего не помню! Гоголя, например, которого я читала гораздо раньше, я помню очень хорошо, а Вагинова — нет. Что же говорить о таких писателях, как Добычин, а ведь его мне тоже было когда-то довольно приятно читать…
Странный какой-то мир русской литературы двадцатых годов! Настоящий мир теней! Неуловимых и бесплотных…
Впрочем, этот образ, пожалуй, слишком банален. Конечно, русские писатели в двадцатые годы оказались в абсолютно новых для себя условиях: все-таки только что закончилась Гражданская война, все переменилось… Но мне почему-то кажется, что революция в физике в начале двадцатого столетия, — а именно сенсационное обнаружение микромира — тоже каким-то таинственным и роковым образом сказалась на всем дальнейшем развитии искусства, причем это воздействие по своим последствиям для литературы, например, оказалось куда более значительным и серьезным, чем влияние многочисленных социальных катаклизмов и потрясений тех лет, и, в частности, той же Великой Октябрьской революции. Я хочу сказать, что и мир литературы, подобно внешнему физическому миру, тогда вдруг тоже неожиданно раскололся на две половины: микро- и макромир. Часть писателей вдруг как бы переместилась в теневую, скрытую от обычного человеческого взгляда сферу бытия. И дело вовсе не в том, что, опасаясь ужесточения цензуры и политических преследований, некоторые литераторы предпочли удалиться подальше от официоза, в так называемый андеграунд — это было бы слишком просто! Дело в том, что часть писателей вдруг почему-то начала изъясняться на каком-то совершенно нечленораздельном языке, так дробить свои мысли, слова и образы, вкладывать в них столь «утонченный» смысл, что для обычного человеческого восприятия и памяти они стали просто неразличимы. В сущности, тут все обстоит почти точно так же, как с излучениями и флюидами, испускаемыми неведомыми ранее людям микрочастицами, которые не в состоянии уловить обычный человеческий слух, зрение и обоняние. Такая аналогия в данном случае, по- моему, вполне уместна и, можно даже сказать, напрашивается сама собой.
Подобное явление получило в те годы широкое распространение и в сравнительно свободных и либерально настроенных обществах, и этот факт лишний раз свидетельствует, что его причины следует искать вовсе не в одиозных «репрессивных режимах», установившихся на какое-то время в России, Германии или же Италии. Более того, и сегодня я постоянно наталкиваюсь на тексты, где все мысли, образы и даже шутки так дробятся и утончаются, что порой невольно ловлю себя на мысли, что их, наверное, лучше всего смогли бы оценить комар или же муха, если бы, конечно, они могли читать. Не говоря уже о том, что подобная литература и в девяностые годы XX века, в эпоху торжества либерализма и всяческих свобод, расцвела в России просто пышным цветом… Все это также говорит в пользу высказанной мной гипотезы!
Хотя, возможно, некоторое ужесточение условий человеческого бытия все-таки оказало воздействие на возникновение описанного мной выше явления.
Известно, например, что первобытным племенам, находившимся в жестких условиях борьбы за выживание, было свойственно наивное отождествление собственных чувств с явлениями окружающей их безжалостной, суровой природы, то есть они одушевляли гром, молнию, ветер и пр. В то же время они столь же наивно переносили свойства этой природы на собственную жизнь: по аналогии, так сказать. Например, когда-то давно мне попалась на глаза книга — кажется, она называлась «Мифы и легенды аборигенов островов Кука», а может быть, и как-то иначе, но не в этом суть, — так вот, там, в этой книге, я нашла описание одного из племен, представители которого считали себя детьми Солнца, поклонялись восточному ветру, приносили ему в жертву животных, и даже чуть ли не собственных детей… Точно такой же наивный перенос некоторых явлений внешнего мира на собственную жизнь можно, видимо, наблюдать сегодня и у определенной части творческой интеллигенции. И в этом нет ничего удивительного!..
Вообще с течением времени условия человеческого существования меняются, а природа человека, скорее всего, остается все той же. Да и внешне люди, по-моему, не слишком изменились, даже по части волосяного покрова и размеров нижней челюсти — сегодня можно найти такие экземпляры, что неандертальцы и аборигены на их фоне смотрелись бы очень бледно. А чтобы окончательно отбросить все возможные сомнения на этот счет, мне кажется, можно было бы даже провести некий научный эксперимент, построенный, например, по образцу актов опознания, какие обычно проводят в отделениях милиции, когда пытаются выявить какого-нибудь скрывающегося от правосудия преступника. То есть изготовить несколько восковых копий доисторических людей, опираясь на результаты всевозможных раскопок и т. п., усадить их на скамеечку в специальной комнатке для дознания, а рядом посадить несколько наиболее ярких и характерных представителей нашего времени типа Майка Тайсона или же Марадоны, раздев их по пояс, а на восковые фигуры, наоборот, натянуть брюки… В соседнюю же комнату за стеклом, куда обычно запускают потерпевших и разных там свидетелей, пригласить несколько специалистов по этнографии, желательно кандидатов и докторов наук… Наверняка, даже они не смогли бы отличить одних от других!
Но это внешнее сходство! А о внутреннем мире и образе мышления и говорить нечего! Конечно, большинство людей сегодня очень сильно оторвались от природы и погрузились в мир цивилизации. Но в этом-то все и дело! Мир вокруг изменился, а сам человек — нет! Поэтому люди теперь и переносят свойства окружающей их технической цивилизации на себя точно так же, как в доисторические времена они
