того, что вы переросли его идеи, — и теперь, когда вы прозрели, принципы его стали просто нелепы в ваших глазах; как вы думаете, имел бы он право презирать вас, имел бы хоть один человек в мире право порицать вас за то, что вы отстранитесь от дела и порвете с руководителями накануне его свершения? Отвечайте, Теофиль. Это серьезнее, чем вы думаете, — ведь речь идет о моей репутации, о моей чести, о моем будущем.
— Прежде всего, — сказал я, — рад слышать, что вы заговорили о будущем, ибо вот уже месяц, как меня пугает ваша мрачность и непрестанные мысли о смерти. Но вы предлагаете мне быть судьей в политических вопросах. Это не легко; вам известно, сколь ложно мое положение; я сын дворянина, друг и родственник легитимистов, и мне приходится быть весьма осмотрительным, чтобы не дать повода к кривотолкам. Хотя мои принципы, мои убеждения, моя вера и симпатия, быть может, более демократичны, чем даже идеи Ларавиньера и его друзей, я не могу, как это ни странно и как это мне ни тягостно, протянуть им руку и идти с ними вместе. Меня сочтут перебежчиком, меня станут презирать в том лагере, к которому я принадлежу по происхождению, а лагерь, к которому я примкну, оттолкнет меня с недоверием. Я разделяю судьбу немалого числа искренних молодых людей, которые не могут сразу отречься от веры своих отцов, — а жаль, у них горячее сердце и надежная рука. Они понимают, что прошлое проиграло свою игру, что его не стоит далее отстаивать, что победа нового справедлива и священна; они хотели бы открыто выступить за равенство, ибо почитают и стремятся осуществить его. Но тут перед ними встают условности: нарушить их не дозволено, ибо и та и другая сторона требуют уважения к этим условностям, отлично сознавая, насколько они произвольны, несправедливы и бессмысленны. Итак, я вынужден устраниться от политической деятельности; и когда я стану избирателем, не знаю, смогу ли я голосовать с тем беспристрастием и здравомыслием, с каким бы мне хотелось исполнить эту благородную обязанность. Словом, до поры до времени я вынужден довольствоваться — и кто знает, на сколько лет! — философскими рассуждениями о людях и событиях моего времени. И хоть порой это и горько, особенно когда сознаешь, что тебе всего двадцать пять лет и что в душе твоей кипят отвага и пыл молодости, но зато как радостно становится при мысли, что тебе надолго заказаны политические страсти с их ошибками, заблуждениями и невольным злом и что тебе дано, не совершая подлости, хранить свои социальные убеждения во всей их чистоте. Но как же может человек, стоящий в стороне от вашего движения, далекий от социальных бурь, указать вам правильный путь, вам — республиканцу по натуре, по положению и даже, так сказать, по самому рождению?
— Все, что вы сейчас сказали, — ответил Орас, — наводит меня на серьезные размышления. Итак, значит, можно любить республику и осуществлять ее принципы, не бросаясь при этом очертя голову в мятежи, подготавливающие ее приход? Да, конечно, я это знал, я это чувствовал, я давно об этом думал! Над всеми этими преходящими грозами есть высшая область — область философской мысли! Есть точка зрения более истинная, чистая и возвышенная, чем все мятежные декламации и заговоры!
— Так я решил этот вопрос для себя, и только потому, что занимаю совершенно особое положение в современной борьбе, — возразил я. — Не знаю, как поступил бы я на вашем месте; одно могу сказать, что, будь я, как большинство молодых людей моей касты, роялистом, легитимистом и католиком, я, не колеблясь, примкнул бы к герцогине Беррийской,[145] как к выразительнице определенного политического принципа.
— И приняли бы участие в гражданской войне? — сказал Орас. — Это мне и предлагают; вот куда хотят меня вовлечь. А мне противны такие средства, я больше уповаю на провидение.
— В добрый час! Но в таком случае вы отказываетесь играть активную роль, ибо при настоящем положении вещей парламентская революция растянется по меньшей мере на целое столетие.
— Народ не станет ждать целое столетие! — вскричал Орас, забывая о личном вопросе ради вопроса общего.
— Будем же последовательны, — сказал я, — либо произойдут бурные революционные потрясения, и тогда неизбежны ожесточенные схватки; либо будут продолжаться длительные словесные бои, упорная борьба принципов, верный, но медленный прогресс, при котором нам обоим ничего другого не остается, как изучать для собственной пользы уроки истории. Это не так-то уж мало, и я удовольствуюсь этим.
— Все произойдет быстрее, чем вы полагаете, я же рассчитываю помогать делу словом или пером, если только найду подходящую трибуну или газету.
— В таком случае вы можете без колебаний отойти от мятежа; я тем более ценю вашу мужественную твердость, что искушение велико и даже я, сторонний наблюдатель, по временам испытывал соблазн принять участие в борьбе.
— Да, без сомнения, тут требуется большое мужество, — несколько напыщенно произнес Орас. — Но у меня оно найдется, должно найтись! Моя совесть горько упрекает меня в том, что я позволил вовлечь себя в эти мятежные замыслы; я не могу противиться ей. Вы оказали мне великую услугу, Теофиль, помогли мне разобраться в самом себе. Благодарю вас.
Я, правда, не очень-то понял, в чем именно я просветил Ораса по вопросу, который он сам недвусмысленно поставил в начале нашего объяснения; однако, увидев, что все его сомнения разрешены, я хотел было с ним распрощаться, но он снова удержал меня.
— Вы мне не ответили, — сказал он.
— Вы больше ни о чем меня не спрашивали, — возразил я.
— Да как же так! — продолжал он. — Я спрашивал, вправе ли будет кто-либо из моих друзей или бывших единомышленников, к примеру — бузенгот Жан, порицать меня за то, что я отказался от безумств мятежного заговора и возвратился на более широкий и нравственный путь, с которого никогда не должен был сворачивать.
— Из ваших слов я заключаю, — ответил я, — что вы совершили ошибку. Вы связали себя обещанием с каким-нибудь союзом.
— Это моя тайна, — поспешно возразил Орас. Потом добавил: — Я не знаю никаких союзов, никаких заговоров, но Ларавиньер ведь безумец, одержимый! Он ничего не скрывает от своих друзей, и всем известно, что в уличных стычках он всегда впереди. Вы сами понимаете, что, поскольку мы жили несколько месяцев в одном доме, он не мог не поделиться со мной своими революционными идеями. Однажды, в минуту уныния, когда все на свете мне опостылело, мне захотелось сильных ощущений, битв, опасностей и — признаваться, так уж до конца! — трагической и не бесславной смерти. Я увлекся, как ребенок, и если сегодня я отступлюсь, он не преминет сказать, что я испугался. Он со своим слепым героизмом обвинит меня в трусости, и, возможно, мне придется с ним драться, чтобы доказать, что я не трус.
— Не дай-то бог! — воскликнул я. — Любой ценой вам нужно избежать дуэли с одним из лучших ваших друзей. Но, мне кажется, вы ошибаетесь, он вовсе не так груб и жесток. Изложите ему честно и откровенно ваши идеи, принципы и решения, и я уверен, что он все поймет.
— К сожалению, — возразил Орас, — у Жана нет ни идей, ни принципов. Все его пылкие решения — плод его воинственных наклонностей, или, как сказали бы вы, сангвинического темперамента. Он ничего не поймет и будет обвинять меня; но я не боюсь рассердить его или скрестить с ним шпаги, есть опасность более серьезная: он будет трубить о моем так называемом отступничестве среди своих приятелей бузенготов, забияк и горлопанов, которые только и умеют разглагольствовать по кабачкам, орать «Марсельезу» и обмениваться тумаками с полицейскими, но при первом же ружейном выстреле бросаются врассыпную. Предположим, что их безумная затея удастся, что в одно прекрасное утро народ пойдет за ними, что буржуазное правительство будет свергнуто и попытка провозгласить республику осуществится; тогда эти молодые люди станут задирать нос и разыгрывать героев. В нашем мире столько всякого шарлатанства, а революционные движения так ему благоприятствуют, что этих молодцов, чего доброго, еще провозгласят спасителями отечества. Перед ними будут открыты все пути, а меня они отшвырнут в сторону за то, что в день решающей схватки я якобы отсиживался в погребе. Подумать только! Иной пустяк порой влечет за собою самые серьезные последствия. Знаете ли вы, что главные вожди оппозиции тысяча восемьсот тридцатого года в значительной степени потеряли свое влияние на массы из-за того, что не поняли значения восстания двадцать седьмого июля и только двадцать восьмого с грехом пополам уразумели, что это была революция! Что же тогда говорить обо мне, неизвестном юноше, подвизавшемся до сих пор лишь в жалком кружке студентов-бузенготов, если меня вдруг ошельмуют и заклеймят в самом начале моей карьеры из-за наглого бахвальства и дурацких обвинений этих мелких людишек! Как вы думаете? Об этом-то я вас как раз и спрашиваю.
