Ведущий в погибель.

оставляя в зрительной памяти лишь обрывки — Хелена фон Люфтенхаймер, алчно глядящая на него, фогт с выражением ужаса на лице, фон Вегерхоф, лежащий лицом в пол, и Конрад, стоящий коленом на его спине…

— Чувствуешь? — лицо Арвида было по-прежнему рядом, но увидеть его все никак не удавалось, и лишь голос слышался четко и ясно. — Вот что такое жизнь.

Круговорот красок и образов останавливался медленно и нехотя; Курт пошатнулся, ощущая, что сползает по стене спиной, и с усилием распрямился, не дав себе упасть на пол, теперь видя это лицо отчетливо, но не желая смотреть…

— Сколько силы, — одобрительно произнес Арвид; подняв руку, аккуратно отер пальцем уголок рта и, слизнув алую каплю, погонял ее на языке, точно глоток вина. — Сколько упрямства… И столько злости… Идеальный букет. Превосходное, подающее надежды красное двадцатилетней выдержки.

— Чтоб ты подавился, урод… — выдавил Курт болезненно, прижав ладонь к шее, и тот улыбнулся:

— Отлично. Просто отлично. Нет, ты не думаешь, что смерть лучше, ты любишь жизнь, умеешь цепляться за нее, а это главное. Сейчас ты можешь противиться мне, можешь поливать меня бранью, но после — поверь, сам же скажешь мне спасибо… Знаю, откуда это неприятие, — снисходительно усмехнулся Арвид, кивнув на стрига. — Это он наговорил тебе всевозможной чепухи. С его слов ты наверняка сделал вывод, что наша жизнь — мрак и уныние; воображаю, как слезно он каялся. Не заметил, это сделало его слабым?.. Что случилось с тобой? — медленно развернувшись, тот прошагал к стригу; Конрад рванул фон Вегерхофа за шиворот, подняв с пола на колени, и Арвид вновь присел напротив, глядя в его лицо. — Как я уже говорил, мне доводилось видеть подобное, и всегда это происходит с теми, кто по опрометчивости или неосторожности погубил кого-то, кто был ему близок — смертных друзей, любовниц, братьев или сестер из своей прошлой жизни, жен, детей… Ага, — отметил Арвид удовлетворенно, заглянув в его глаза, — вот оно что… Жена и дети — вот в чем дело. Ты их убил, Александер? Тебя это надломило?.. Ну, что ж, в этом — ты не уникален. Многие из нас, проходя период становления, совершали нечто подобное. Это случается. Пока они не научаются владеть собой, верно оценивать собственные силы, пока не приходят в возраст — такое происходит. Но вот только не все из нас после подобных происшествий теряют себя; а ты — ты себя потерял. Полагаешь, даровав тебе способность питаться человеческой пищей с серебряного блюда солнечным утром, твой новый мастер возвратил тебя в людскую среду? Брось. Ты тот, кто ты есть, ты — один из нас, каким бы иным при этом ты ни был. Ты не человек, смирись с этим, не человек и человеком уже никогда не станешь. Твой мастер дал тебе новые возможности, а ты его опозорил, ибо, когда птенец так бездарен и ничтожен, это позор для мастера… Хотя, он так же жалок, как ты сам. За своих птенцов, Александер, сражается мастер; и будь я рядом, когда ты напал на Марка, я не позволил бы тебе так просто его убить. Я — дрался бы за своего птенца. И сейчас — я здесь. А где твой мастер?.. Молчишь. Все верно. Тебе нечего сказать. Ты запутался в собственной жизни; покинув прежний мир, никуда не пришел. Пожелав перестать быть одним из нас, стал никем. А вот ты — сможешь. — Арвид легко поднялся на ноги, приблизившись к Курту снова, не обернувшись на оцепеневшего в молчании стрига. — Ты способен перенести и больше. Стать чем-то большим.

— Я понял, что такое жизнь, — отозвался он тихо. — Ты объяснил доходчиво. Но еще раз: лучше я сдохну.

— Тебя так проняла вся та чушь, что ты от него наслушался? Эта жалкая пародия на стрига не сумела даже стать достойной копией человека, и ты придаешь его словам столько значимости? Выбрось из головы. Значение имеет лишь то, что ты увидел и понял сам. Знаешь, что ты увидел сегодня, майстер инквизитор? Ты увидел, как он поставил подпись под собственным признанием — он признался в слабости. Сейчас я мог попросту тебя убить; и что бы он сделал? А ничего. Просто сидел и смотрел бы на это — потому что помочь он не в силах, хотя, вижу, очень хочет. Так же, как не сумел и помочь этой девчонке, ради которой пришел… — в его глаза Арвид, внезапно смолкнув, всмотрелся с пристальностью, и вдруг улыбнулся: — Вот ведь черт… Так значит, я не на то поставил. Стало быть, это твоя женщина, не его?.. А хочешь — оставлю ее для тебя? Ведь ты явился, чтобы спасти ей жизнь, и она, открою секрет, все еще жива. Вон там, — чуть обернувшись, стриг указал в дальний конец коридора, — за той дверью. Совсем рядом. Жива; и останется таковой. Дарю. Я, каюсь, привык иногда баловать своих птенцов. И заметь, я не предлагаю тебе жертвовать собственной жизнью ради нее — я предлагаю тебе жизнь в довесок к ее жизни; ты получишь то, за чем пришел, и даже больше… Нет-нет, — покривился он, не дав Курту ответить. — Ничего не говори. Я знаю, что ты можешь сказать сейчас — вновь начнешь дерзить и принимать позу… Я долго живу, и я слышал такое не раз. Все они после меняли свое мнение. Верно, Конрад?

Птенец, все еще стоящий за спиной фон Вегерхофа, тронул губы усмешкой, покаянно пожав плечами, и Арвид решительно кивнул:

— Словом, так. Я передумал. Я не стану убивать вас обоих. Ты, Александер… велико искушение прикончить тебя на месте. Очень велико. Однако при всей твоей немощи ты все-таки уникален, и прежде, чем тебя убить, я все-таки подумаю над тем, как к тебе подступиться. Сейчас ты миска с горячей кашей, но, как знать, возможно, я придумаю, как ее остудить… А ты, — вновь обернувшись к Курту, докончил тот, — будешь гостить здесь до тех пор, пока я не увижу, что ты готов; а это произойдет скоро.

Рука, от которой снова не вышло увернуться, на сей раз не стиснула горло — ударила в висок, погасив сознание и погрузив во тьму.

***

Тьма расступалась медленно и неохотно, как толпа, преграждающая путь через площадь; тьма отступала, оставляя после себя невнятицу в мыслях, боль в голове, слабость и ноющую ломоту в теле. Курт осторожно попытался пошевелиться, чтобы определить собственное положение в пространстве, и резкая боль в плечах, прострелившая тело от шеи до поясницы, как-то вдруг поставило все на место, рассеяв рябь перед глазами и муть в мозгу.

Вокруг были голые каменные стены тесной каморы без окон, освещенной проникающим из-за решетчатой двери факельным светом. Связанные руки были подняты над головой и прикручены к вмурованному в стену кольцу; пребывать в этом состоянии можно было, лишь сидя на полу или, если подняться, согнувшись в три погибели. Никакого оружия при нем, разумеется, не было.

Курт приподнялся на коленях, пересиливая головокружение, и присмотрелся к своим путам. Веревка была закручена вокруг запястий и металлического кольца так, что не оставляла пальцам ни малейшей возможности ухватиться за какой-нибудь узел, сквозь витки, плотно обхватывающие руки, протащить ладони было никак невозможно, а само кольцо сидело в стене прочно и недвижимо.

— Насмотрелся?

На голос позади себя он обернулся рывком, снова сев на полу, и мгновение глядел молча на стража, стоящего по ту сторону решетки.

— Арвид вязал, — пояснил тот с заметным уважением в голосе. — Лично. Оцени почет. Давненько я не видел, чтобы он так холил человека; чем-то ты ему приглянулся.

— Где Александер? — спросил Курт, никак на его слова не ответив, и страж вздохнул.

— Дай-ка я тебе кое-что поясню, парень, — отозвался тот беззлобно. — Я буду сидеть вот тут, на скамеечке, подле твоей двери, однако это не значит, что я буду с тобой трепаться. Я буду молчать. После меня сменят, и молчать будет кто-нибудь другой. Разговаривать с тобой я, вообще говоря, и сейчас не должен, но делаю это — для того, чтобы не пришлось впредь. Ради внесения ясности. Сиди и молчи. Не пытайся рыпаться. Не пытайся со мной заговорить, устыдить, подкупить или спеть мне колыбельную. Здесь должны быть тишина и спокойствие. Я не стану спрашивать, понял ли ты меня. Или понял, или будет плохо.

Страж отошел от двери в сторону, не бросив на него напоследок ни взгляда, не слушая ответа и не добавив ни слова; со своего места Курт видел, как тот уселся на скамью чуть в отдалении, прикрыв глаза и откинувшись к стене затылком.

Тишина и спокойствие водворились.

Несколько минут он сидел так же неподвижно, как и страж, так же прикрыв глаза — голова слабо кружилась, в горле было сухо и черство, и несильно, но противно саднила шея. На душе при воспоминании