Ведущий в погибель.

действует. И — да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.

— Не умеешь или нацеливаешься в святые?

— Если угодно — боюсь.

— Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, — усомнился он, и Нессель нахмурилась:

— Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли уже за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты — не боишься?

— Ты что же, — скептически уточнил Курт, — страшишься кары небесной? Ты это серьезно?

— Этого просто нельзя делать, — жестко выговорила она. — Непомерно большая ответственность. Не по мне.

— «Ответственность»?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем — ответственность?

— Все вокруг связано, — нетерпеливо пояснила Нессель. — Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь — как озеро, и любое наше деяние — как брошенный в него камень, от которого расходится волнение. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот — монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла — ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой… — она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: — ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни — куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все… Но я не бросаю в воду того, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало — искушение больно велико. Все это не по мне. Так — я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.

— Как сказать, — заметил он полувсерьез, и Нессель поморщилась:

— И ты туда же.

— Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, — перечислил Курт, — заставили остаток жизни провести в глухом лесу, тебя — в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься — из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.

— Не сомневаюсь в этом, — отозвалась она почти снисходительно. — Только мы в разном положении. Тебя оклеветали — ты подал в суд. Тебе наступили на ногу — ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они — при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком… изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие…

— Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров — можно, а чтобы ими одарить — нельзя?

— Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно — дозволительно, а другое — нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.

— И милосердие проявлено, — пробормотал Курт тихо; она нахмурилась:

— Это к чему ты?

— Ни к чему. Справедливость — и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.

— Знаю, это девиз Инквизиции, — покривилась Нессель неприязненно. — Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.

— И мало хорошего, я так понимаю.

— А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?

— Однако пострадали вы не от них, — заметил Курт, и та отмахнулась:

— Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.

— К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, — возразил он. — Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.

— Да, — признала та нехотя. — Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти… Уверена, это — потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали — и вот я.

— Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.

— Загробную, — возразила та мрачно и, поднявшись, прошагала к окну, сняв с подоконника наполненную вязкой массой миску. — На, — подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед ним и вручив ему ложку. — Трескай.

***

Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки дома о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал — Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно; сам он, слушая эти во многом знакомые ему и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно для него не прошло — голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по-прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет- нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.

Поданное ему перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно приняв и очередную порцию омерзительно пресного бульона и столь же безвкусное овсяное варево. «Зови, если что», — предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на ее самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, она что-то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, миновал кризис, Курт сказать затруднился.

— А ты быстро выправляешься, — подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. — Занятный ты человек, как я посмотрю… — мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: — На тебе проклятье. Ты знал?

Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти — крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. «Будь проклят!»…

— Догадывался, — отозвался он, наконец.

— Предсмертное проклятье, — уточнила та, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: — Предсмертное проклятье женщины.

— Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? — уточнил он, и Нессель отвернулась, нервно