Ведущий в погибель.

день. Что дает им силу? Молитва? Помощь Господня? Душевный подъем — откуда он берется? Отсюда, — сам себе ответил Хауэр, хлопнув по его груди ладонью, отчего Курт едва не запрокинулся снова в снег. — Сила Господня — это штука, может, и впрямь хорошая, майстер инквизитор, вот только Господь ее куда попало не растрачивает; к чему, если в самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить. Монахи это совершают при помощи молитв. И знаешь, что они во время этих молитв делают, Гессе? То же, что будешь делать ты, наворачивая круги по этой тропке. Они находят верный ритм дыхания. Произнося слова, чередуют звуки, вдохи и выдохи так, чтобы не пересыхало горло, не утомлялись мышцы языка и губ, а в итоге — не утомляются и они сами, потому что рано или поздно наступает это озарение. Тогда их молитвы произносятся сами собой, и сознание отслеживает уже не каждое слово в раздельности, а все сполна, одним ощущением. Когда же молитва окончена, когда он идет по своим делам, если по дороге ты заговоришь с ним — беседуя с тобою, он будет продолжать произносить все то же самое мысленно. Точнее, оно будет произноситься само. Оно просто будет. В нем.

… — Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему.

На плацу все было так же — так же стоя на четвереньках, так же упираясь подрагивающими руками в снег, утоптанный до твердости льда поверх вмерзших в землю камней. Различие было одно — ко всему в довесок болели от удара ребра или колено, или поясница, или едва не свороченная набок челюсть, или все это вместе…

— Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием — телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль — да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но — не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?

— Тренировался, — выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. — Как было велено.

— Не похоже, — отозвался тот скептически. — Спал — в это охотно верю… А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас — еще глупее, потому что снова злишься… Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.

На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:

— Виноват. Увлекся.

— И это все? — уточнил тот с подозрением. — Прекословить, хорохориться, огрызаться — не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно большая часть времени уходит на пререкания с курсантами.

— Я уже не курсант, — болезненно усмехнулся он. — И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo, их надо слушать. Пререканий не будет.

— Жаль, — вздохнул Хауэр показно. — Это в своем роде даже забавно… Что ж; коли так, Гессе, бегом круг — и снова на плац. Я жду здесь.

… — «Волчий шаг». Знаешь, что это?

— Теоретически, — отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.

— Заметно, — покривился инструктор, отступив в сторону. — В этом тоже есть смысл — выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать — и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку пошлого мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк — долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь… Видел волка?

— Доводилось…

— Когда он бежит — не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то — он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам — ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа — не быстрота, а — что?

— Выносливость? — покривился он; тот кивнул:

— Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов — я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение — оно придет… круге на пятнадцатом.

— А если не придет?

— Если не придет — по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала… А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения — их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

… — Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. «Тело — одежда для духа», не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?

Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь под легкое, как нектар, пиво при огне светильника у стены и свечи на столе инструктор говорил, не умолкая.

— Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно — а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт — когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки… Затуши свечу.

Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг…

— Нет, — ответил он тихо; Хауэр нахмурился:

— Гессе, это…

— Глупо, я знаю, — оборвал он — впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. — Но — нет.

— А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?

— Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.

Мгновение тот сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.

— Это просто, — произнес Хауэр негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. — Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький