тот. — Знаете, если acidum sulfuricum ослабить и нанести на медь, образуется жидкость, которая в некрепком растворе убивает садовых и огородных вредителей, при этом оставляя плоды неядовитыми для человека. Жидкая substantia после высыхает, обращаясь в кристаллы, и хранить их можно долгое время, составляя растворы нужной силы по своему усмотрению. Раствором этим можно также обработать деревянные детали постройки перед ее возведением, и она будет защищена от древоточцев в будущем…
— Так вот что делают крестьяне в вашей лавке, — кивнул стриг с усмешкой. — Вы наладили его продажу. А я-то гадал, что это они выносят отсюда так часто и едва ли не бочками…
— Да, вот только особенного дохода это не приносит — некоторым образом покрывает затраты на опыт и оставляет небольшой прибыток, — вздохнул тот сокрушенно. — Если же пустить мысль дальше, майстер Гессе, то мое изобретение можно приспособить в помощь кузнецам, коим приходят заказы на особые вещицы, с надписями или узорами; ведь сколько времени и труда это занимает? А так нужный рисунок можно будет попросту вытравить — по стали любой прочности, и займет это минуты. Надо лишь сделать тонкую стеклянную трубку, из которой acidum будет вытекать каплями…
— Стекло, камень… — произнес Курт задумчиво. — А ваш так и не открытый dissolvator universalis — ведь он должен, как я понимаю, растворять и их тоже?
— В теории…
— А скажите тогда, в чем вы, господа алхимики, предлагаете его хранить?
— Кхм… — проронил Штайн, смущенно улыбнувшись. — Это… пока на стадии раздумий. Как, собственно, и сам dissolvator, посему с этим действительно сложным вопросом торопиться пока некуда.
— Стеклянные трубки… Зарядить такую в арбалет — и я смело могу пойти на стрига; пускай он пьет по утрам святую воду и увешан серебряными цепями, против этого, думаю, даже и такой не попрет.
— Стриги?.. — переспросил Штайн, внезапно перейдя на шепот, и нервозно обернулся на дверь своей лаборатории. — Скажите, майстер Гессе, неужто вы и впрямь так уверены, что в Ульме обитает настоящий стриг?
— О, да, — усмехнулся он. — Один уж точно. И, позвольте вас разочаровать, профессор — деревянным колом его не убить.
— Quelle pitie[108], — согласился фон Вегерхоф тихо.
— А ведь я, грешным делом, пребывал по сей день наравне со всеми в полнейшей убежденности, что вы понапрасну мутите воду, — сообщил тот покаянно. — И теперь еще я не вполне уверен, что вы правы.
— Уж поверьте. Послушайтесь совета: не стоит, в самом деле, разгуливать по улицам после темноты. Рат неправ, я не паникую, я оцениваю ситуацию здраво. Не могу раскрывать вам всех тайн своей работы, прошу поверить на слово — у меня есть причины, доказательства, факты, позволяющие говорить то, что говорю… И вот еще что. Увы, профессор, мне придется раскрыть ваш фокус перед горожанами; я должен объявить о том, что стриг — подделка, и угроза остается. Я не стану называть имени, но, если как-то оно станет известно — не обессудьте. Возможно, вам придется наслушаться нелестных отзывов.
— Не беда, — отмахнулся тот печально. — После «долбанутого старого чеха» и «полоумного книжника», думаю, любые их эпитеты не будут так уж неожиданны.
— Вот только не вздумайте, если не будет прямой опасности для вашей жизни, прикрываться мои именем, профессор; увы. Наше сотрудничество — тайна, ведь вы должны понимать. Вы должны быть таким, как и прежде, жить, как прежде, вести себя так же; не стоит в будущем, если нападки заденут вас за живое, грозить нашей карой. Знаю, что очень захочется отыграться на обидчиках, получив в покровители Конгрегацию — по себе знаю — но делать этого не следует.
— Не стану, — пообещал тот. — Мне и в голову не пришло бы. Мстительность не приносит добра.
— Хм, ну, стало быть, вы добродетельней, чем я, — пожал плечами Курт. — Не могу сказать, что мне это не на руку… Знаете, профессор, у меня есть пока время; не потрудитесь ли ответить еще на несколько вопросов ради моего просвещения? Как знать, что в будущем еще может пригодиться; у меня при виде вашей лаборатории голова кругом, а назначение большинства предметов попросту ввергает в stupor.
— Опасное состояние, — усмехнулся тот понимающе. — Мой долг как лекаря вывести пациента из него; прошу вас, майстер Гессе. Спрашивайте.
Глава 15
До здания ратуши Курт добрался спустя четыре часа. Фон Вегерхоф на предложение войти с ним для задушевной беседы с членами совета, названными стариком-профессором, снисходительно вздохнул. «Voila encore[109], — отозвался стриг лениво. — Я бы советовал и тебе там не бывать, однако чужих советов слушаются лишь дураки. По крайней мере, так полагают некоторые из них». «Merci pour cette bonne parole[110]», — буркнул Курт в ответ и удалился под одобрительное «tu fais de progres[111]».
В предвечерний час ратуша напоминала засыпающий улей — пчелы еще не устроились на ночь, однако сбор меда почти завершился, рабочие пчелки уже еле ползали, пчелы-солдаты следили за прилетающими своими безучастно, за чужаками — вяло и нехотя, и исполинская матка-город надзирала за многочисленными подданными ленивым взором. Заседания закончились, сменившись скорыми разбирательствами на ходу, по коридорам уже не бегали, а медлительно прохаживались служители, многие из которых направлялись к выходу — по домам. К счастью, те, кто был нужен ему, ex officio еще долго обязаны были пребывать здесь; если Курт верно помнил наставления стрига, пройти ему предстояло шесть коридоров и два этажа, повсюду наталкиваясь на взгляды — от удивленных (посетители) до заинтересованных (охрана) и настороженных (служители). Те же напряженные взоры встретили его в одной из комнат, напоминающих большую библиотеку — две пары острых, как иглы, глаз поднялись ему навстречу, и Курт, войдя, закрыл за спиною дверь.
— Ратманы Вильгельм Штюбинг и Иоганн Кламм? — уточнил он, остановясь напротив, и, не услышав возражений, кивнул: — Отлично. Вы оба здесь; это как нельзя более кстати.
— Как вам удалось войти, майстер Гессе? — лениво отозвался сидящий у стола обрюзглый человек в не по погоде теплом камзоле. — Пора разогнать к чертям стражу?
— Вильгельм Штюбинг, надо полагать, — отметил он, пройдя в комнату и, не спросив дозволения, уселся на стул подле недовольных членов совета. — Отчего же вы так; они свое дело знают.
— Что вам здесь нужно? — оборвал тот. — Как нам стало известно, ваше дело закончено; если вы пришли сообщить об этом — вы опоздали. О найденном на кладбище теле штрига говорит уже половина города.
— Как это замечательно, верно? Теперь дела пойдут в гору, наладится торговля, пропойцы снова начнут просаживать деньги на ночные увеселения, молодежь перестанет шугаться темноты…
— Мне чудится, — произнес Штюбинг желчно, — или в вашем голосе звучит сарказм?
— Звучит, — кивнул он. — И неспроста — полчаса назад я покинул лавку профессора Франека Штайна. Подсказать, о чем и о ком мы с ним беседовали, или вы, господа, догадаетесь сами?
На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина; толстяк многозначительно переглянулся с сослужителем, и тот тихо пробормотал нечто, что, даже расслышав, Курт не сумел понять всецело.
— По-немецки, будьте любезны, — потребовал он, и Кламм усмехнулся:
— Вы в Ульме, майстер Гессе. Это означает множество вещей, в том числе и то, что здесь царит не только свой язык, но и свои правила, законы и воззрения.
— В гробу я видел швабские вольности, — отрезал Курт сухо, — когда дело касается событий, находящихся в ведении Конгрегации. То же, господа, что сделали вы — есть ничто иное как помеха расследованию.
— И что же? — лениво вздохнул толстяк Штюбинг с улыбкой почти приятельской. — Вы наверняка полагали, что мы станем отпираться, убеждая вас в нашей непричастности, майстер Гессе, либо же, сознавшись, будем просить о снисхождении?.. Господь с вами. Отрекаться от совершенного мы не намерены, да и каяться нам не в чем. Ну, сознайтесь же, что вы попросту жалеете затраченных на дорогу в
