Пшик. И письмо улетает через весь город в Слободу… или где вы там живете, Ян?
Приятного чтения. А мне пора заканчивать бритье.
Воспоминание: мне восемь лет. Утро. Я заглядываю в кабинет отца через дверную щель. Человек в черном стоит ко мне спиной.
Человек худой и высокий — даже выше отца — в дешевом мятом костюме. На ворсистой ткани налипли пыль и обрывки ниток. При виде его бледных рук меня охватывает дрожь. Пальцы человека тонкие и гибкие, беспрестанно шевелятся — как белые черви. Голый затылок отражает свет ламп.
— Поздравляю! Эти ваши новые динамические маски великолепны, — говорит человек.
Отец вскидывает голову, на его лице — отвращение.
— Снимите немедленно эту мерзость!
— Раньше вы не были столь чувствительны, Джон.
Джон? Я не вижу лица человека, но знаю, что он усмехается. Эта усмешка увеличивается, расширяется, проходит сквозь меня, оставляя на коже жирный черный след. Я чувствую себя… грязным. Запятнанным. Порча.
— Меня зовут Константин Дантон. — Лицо отца идет пятнами. — Снимайте!
— Конечно, как скажете,
Человек поднимает руки к лицу, я не вижу, что происходит (хотя сгораю от любопытства). Он отнимает руки — в ладонях что-то белесое, похожее на медузу с иглами. Я протираю глаза. Так и есть. Иглы мягкие и изгибаются. Резиновые, думаю я.
Во мне дрожит струна — страх. И тайна.
— Зачем вы явились?!
Человек пожимает плечами.
— Могу уйти.
Он начинает поворачиваться — почему-то невыносимо медленно — мне кажется, что сейчас я увижу его лицо, разгляжу, опознаю. Но нет. Не успеваю.
— Анжелис! Северин! Да стойте же вы!
Человек поворачивается обратно. Черт.
— Теперь меня зовут Гиллиус. Доктор медицины Мартин Гиллиус.
— Я…
— А вы — мой карманный гений, Константин. Не забывайте об этом.
Лицо отца уже красно-белое, с каким-то синюшным отливом.
— Что вам нужно на этот раз?!
— Не горячитесь, дорогой Константин. Это в наших общих интересах.
Человек смотрит на отца в упор. Внимание его физически ощутимо — словно вытянутый извивающийся отросток на лбу рыбы-удильщика.
— Вы готовы? Я хочу, чтобы вы создали для меня жизнь, Константин. Настоящую жизнь.
Отец некоторое время молчит, открыв рот. Потом говорит:
— Но я же не биолог, я инженер! Я работаю с металлом.
— Именно. Вы инженер, работаете с металлом. — Я не вижу этой улыбки, но знаю, что она ужасающа. — Теперь вы понимаете, Константин,
Никогда раньше я не видел отца таким потерянным. Даже когда мама заболела.
— Вы говорили, это в интересах нас обоих? Почему?
— Гельда Дантон. Ей уже недолго осталось.
Мама!
— Откуда… откуда вы знаете?!
Назвавшийся Гиллиусом пожимает плечами:
— Я не инженер, я врач. Вы работаете с металлом, Дантон, я работаю с телами.
Ма-ма.
— Я медик, — продолжает Гиллиус. — Мое призвание, мой талант — совмещать несовместимое, сращивать чуждое, сочетать несочетаемое. И есть только один способ этого добиться — да, Константин, вы правильно побледнели. Это насилие. Хирургическое вмешательство. Но я действительно могу помочь.
Отец некоторое время молчит. Усилием воли берет себя в руки.
— Так что именно вам нужно?
Гиллиус сгибает пальцы, словно держит на ладони что-то большое и скользкое. Потом его пальцы начинают то сжиматься, то разжиматься. Тук, ту-тук. Тук, ту-тук.
И я с ужасом понимаю, что мне это напоминает.
Голова гориллы смотрит на меня с верхней полки.
Глаза выпучены. Черные ноздри выдыхают желтоватую мутную жидкость. Один глаз налит кровью, другой — мудростью.
Мой предполагаемый предок смотрит на меня из бутылки с сиамской водкой.
Между нами стекло и миллион лет эволюции.
— Это наша гордость, — говорит сиамец и делает рукой: прошу.
Я следую за ним. За бамбуковой занавесью смешаны в равных пропорциях мрак и мягкий свет. Пыль мелкой взвесью кружит в воздухе. Бамбуковые палочки позади меня выстукивают «дук-дудук», «дук- дудук».
Комната для гостей. Красные циновки на стенах украшены сиамскими надписями. Подушки из разноцветной ткани раскиданы на круглом диване, разделенном на черное и белое. Символ добра и зла. В каждой половине есть изъян — вкрапление другого цвета. На диване возлежит девушка-сиамка, изогнув стан и подложив под голову руку. Темные волосы в высокой прическе. Раскосые глаза будто вырезаны ножом. Глядя на меня, сиамка грациозно поднимается…
Мой проводник делает знак.
Жаль, если честно.
Я провожаю девушку взглядом. Она проходит, покачивая бедрами в кроваво-красном, с золотом шелке. Симпатичная. Есть в сиамках своеобразная прелесть.
Вообще, это немного бордель. Но сегодня я пришел сюда по другому поводу.
Из противоположной двери бесшумно выходит пожилой сиамец. При виде его мой провожатый кланяется и исчезает.
— Здравствуй, Ват, — говорю я.
Пожилой сиамец кланяется.
— Господин Козмо.
Хозяина зовут Ват Сомпонг, и он, говорят, был лекарем при дворе последнего сиамского короля.
— Такое дело, Ват, — говорю я. — Не могу поднять руку, представляешь? Вот здесь стянуло все. Даже шея не поворачивается.
Ват кивает: да, господин. Все понятно, господин.
Сухими твердыми пальцами сиамец берет меня за плечо.
В пальцах Вата как по волшебству появляется тонкая деревянная палочка. На конце курится огонек. Сладковатый запах окутывает меня, струится вверх.
Когда король Сиама желал наказать кого-нибудь «по-королевеки», беднягу сажали в бархатный мешок и забивали насмерть палкой из сандалового дерева.
