господним.
Сидели они в той же кофейне, откуда Конрад успел выйти как раз перед взрывом. Господин дознаватель занял отдельную кабинку, куда и приглашали по одному невольных свидетелей произошедшего.
Конраду все это уже надоело.
— Вы позволите? — вытащил один листок из пачки, что лежали перед господином Мейером. Тот, слегка опешив, не возразил.
Вытащил из кармана карандаш.
— Глядите: вот здесь остановился «круизер», стоял вот так; здесь были те двое, пассажиры. А откуда-то отсюда, собственно…
Рисовал быстрыми короткими штрихами, набрасывая всю картинку, как она запала в память.
— Вы прекрасно рисуете.
— Это профессиональное, господин Мейер.
— То есть… Погодите, погодите… Как же я… Ауэрбах? Тот самый Ауэрбах? — казалось, господин дознаватель оживился. — Какая неожиданность, надо же. Мой племянник вами восхищен — вами и графическим романом вообще. Фокс, Лиотта… Рассматривает часами. С друзьями обменивается. Недавно видел у него какие-то совсем уж странные — словно вручную нарисованные. Прямо какая-то мания, иначе не назовешь. Я даже нервничаю, а он: ты, дядя, не понимаешь, говорит. Это — быть может, самое настоящее в нашей жизни. Представляете?
Конрад представлял. Однако же предпочел за благо промолчать.
А вот упоминание о романах, нарисованных вручную, — насторожило. Словно звоночек тренькнул.
Господин дознаватель же встрепенулся:
— Послушайте, господин Ауэрбах… У вас ведь должна быть фотографическая память на лица и на происходящее. И вероятно, краем глаза вы могли заметить бомбиста… Я слышал об успешных опытах с гипнозом… Возможно, мы бы могли…
Он замолчал в нерешительности — видеть его таким было странно, так эта нерешительность не вязалась со всем, что господин Мейер успел произнести и сделать. Недоговоренность — пожалуйста. Раздражительность и даже гнев — запросто. А вот нерешительность…
— У меня есть знакомый в Горелой слободке — иллюзионист, фокусник… Несколько раз я пользовался его услугами, и, знаете ли, результаты были… — он волнообразно взмахнул правой рукой в поисках верного слова, — поразительными. Возможно, вы бы согласились… — он поглядел исподлобья, вздохнул. — Впрочем, пустое. Просто фантазии. Устал, знаете ли. Эти бомбисты в последнее время… И ничего невозможно сделать: не понять, откуда приходят и чего хотят. И вообще — связаны ли все взрывы между собой?
Он закашлялся и прикурил новую сигарету.
Конраду стало его жалко.
— Возможно, я и приму ваше предложение, — сказал неожиданно для себя. — Скажем… послезавтра? После праздника. А сегодня у меня, извините, дела. Мой адрес вы знаете. Вероятно, если пришлете весточку пневмопочтой, мы бы смогли где-нибудь спокойно об этом поговорить. И если я вам больше не нужен…
Господин дознаватель с удивлением поглядел на Конрада — для разнообразия — не исподлобья, но поднявши лицо.
— Конечно, — сказал. — Не смею вас больше задерживать, господин Ауэрбах. И — спасибо. Я обязательно с вами свяжусь.
Конрад кивнул и пошел к выходу. Потом обернулся, качнулся с пятки на носок.
— Знаете что, господин Мейер? Я бы на вашем месте забрал у племянника эти странные комиксы, о которых вы говорили, и — сжег.
И вышел, уже не оглядываясь.
— Тухлое дело, — Сухой Лэн («Родители Ланселотом назвали, представляешь?» — говорил, рекомендуя обратиться, Гай) цыкнул зубом. — Тухлое дело, а с тухляком связываться — костей не соберешь.
— То есть что значит — «тухлое»? Опасное?
— Тухлое — значит тухлое. Есть людские дела — больших людей, навроде Гибкого Шульца, дай бог ему приросту, или маленьких людей, навроде меня. А есть — тухлые. Вот твое — такое.
Сидели в доходном доме, каких довольно было в Горелой Слободке. Маленькая темная комната, запахи плесени и несвежей еды. На столе — пиво в выщербленных пинтовых кружках, тарань, полоски вяленой икры. Пить Конрад не хотел — в голове словно засел маленький железный шарик, не давая мыслить здраво, — однако же к кружке потихоньку прикладывался, чтобы не обижать хозяина.
Разговор, впрочем, не клеился. Приняв его вначале вполне радушно, Сухой Лэн, едва Конрад изложил суть дела, поскучнел. Походило на то, что обстоятельства были ему до некоторой степени известны, однако ж говорить о них с Конрадом он то ли опасался, то ли просто не хотел.
— У нас здесь, — говорил, сверля глазками, — строго: тебя не тронут, но и ты не в свое дело — не лезь.
— Но Гай говорил, что ты — при делах, — пробовал осторожно Конрад, на что собеседник только фыркал сердито.
— Да, при делах. Но чтобы с тухляками связываться — уговору не было. Ты пойми, — говорил, — мы ведь под небом ходим, потому и дела наши светлые: у кого больше, у кого меньше — как под солнцем, под луной… А тухлые дела — они ж сырые, темные. По ним — и дела их.
— Так ты о подземниках говоришь? — догадался Конрад.
— Ну.
И многое стало явственным.
Нет, правда, многое. Но какая свертка! Значит, рисунки делают где-то здесь, но все оно — «тухлое дело». То, что приходит из-под земли. Получается, Фокс где-то там? Совсем уж невероятно. И главное — зачем? Ради чего? Представить себе Фокса, рисующего по приказу, запертого где-то силами Канцлера (а на кого же другого намекал Гай?) и штампующего странные романы, которые потом контрабандно выносят наверх и здесь уже перерисовывают (или перерисовывают все же внизу, а сюда — только выносят?), — оставалось невозможным. Все, что Конрад знал о Фоксе (а много ли ты о нем знаешь? — тот час спрашивал гаденький голосок), все, чему Фокс их успел научить — протестовало против такого поворота. Впрочем, времена нынче пошли такие, что самые страшные сказки вдруг запросто воплощаются в жизнь.
— Слушай, — перегнулся вдруг к нему Сухой Лэн; пахло от него сивухой и рыбьей икрой, — слушай, а ты и вправду художник?
Конрад кивнул, думая о своем.
— Значит, и бабу смог бы нарисовать? Ну, мне чтобы?
Это было так неожиданно, что Конрад засмеялся.
— Чего ржешь? — обиделся Лэн. — Это ж искусство, рыбья ты печенка! Я, может, на бабу такую как посмотрел бы, так мне и стало бы теплее на душе. А ты — ржешь!
— Да нет, нет, — замахал руками Конрад. — Просто неожиданно. Бумага — есть?
Сухой Лэн обрадовался, как ребенок:
— Значит, смог бы? А бумагу — это мы сейчас. Бумагу мы тебе найдем.
Бумага и вправду была очень неплохая: половинный лист, гладкая, с легким кремовым оттенком.
Сухой Лэн все норовил заглянуть, рассказывал, размахивая руками:
— …чтоб грудь была — во! Ну, ухватистая чтобы. А то у сиамок — и взяться не за что. И брюнеткой делай, брюнеткой. Блондинки — дуры, точно говорю. У меня была как-то одна… И жопастенькой рисуй, а то знаю я вашего брата — пожалеете, небось, угля для работного человека.
На Конрада вдруг накатило. Жопастенькая, говоришь? Будет тебе жопастенькая, мало не покажется, думал он со злым азартом. Сейчас он мог все, и это каким-то образом резонировало с тем, что ему удалось
