ЛЕТО ПЕСТРОЙ БАБОЧКИ
…его так все и называли: больной ребенок. У других были имена или хотя бы фамилии. У двоих были номера. Красивые, длинные. А этого звали «больной ребенок». Он никогда не выходил. Сидел в своем белом боксе двадцать на двадцать и играл кубиками. У него было много кубиков: красные, зеленые, оранжевые, всякие. Он из них складывал что-то, потом разрушал. Потом опять складывал. На двери у него было круглое окошечко, и мы ходили смотреть, как он сидит в белой пижаме на белом полу и играет разноцветными кубиками. Мать, конечно, поначалу рвалась к нему, билась об дверь, пустите меня, кричала, пустите, но кто ж ее пустит. Ребенок ее не слышал, двери у боксов двойные. И правильно, нечего было его волновать, он же больной, и ей тоже не надо было внутрь, только расстраиваться. Она потом куда-то делась, не знаю куда, может быть, уехала или родила себе другого, здорового.
Больной ребенок был странный такой. Остальные шумели, даже те, у которых вместо имен номера, а этот был тихий-тихий. И совсем незаметный. Иногда заглянешь в окошко на двери — а его нет. Кровать заправлена, кубики на полу, а ребенка нет. Дежурные санитарки пугались очень, особенно если новенькие. За мной бежали. Я его всегда находила. Он бледненький был очень, как мелом вымазанный, волосы тоже белые, бумажные. И белая пижама. Если садился у стены и не двигался, его и не видно было. Я говорила врачам, чтобы ему купили разноцветные пижамы, но сказали — нельзя. Сказали, при его болезни это смерть. Я говорю, а как же кубики? Кубики разноцветные, значит, можно, почему нельзя пижаму? И на следующий день у него забрали разноцветные кубики и положили белые. А белыми он уже не играл. Так и стоял ящик около кровати.
Кто занес в бокс комочек пыли, я не знаю, думаю, санитарка. Санитарки тогда были ужасные грязнули. Некоторые — прямо настоящие свиньи. У них была душевая при раздевалке, и мыло им выдавали антибактериальное, они должны были мыться и переодеваться в служебное, обеззараженное. Я специально ходила к ним в душ, проверяла. Так они стали мочить мыло и мочалки, как будто вымылись, а сами так и ходили грязными. Тех, кого на этом ловили, я сразу увольняла, но на их место набирали новеньких, и эти были ничуть не лучше.
А потом кто-то из грязнуль притащил в бокс больного ребенка комочек пыли.
Серое и мохнатое лежало в углу и не двигалось. Больной ребенок осторожно подобрался поближе. Ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и убрал это, но не хотелось опять видеть этих, жужжащих. От жужжания у него болела голова.
Больной ребенок несильно подул, и серое и мохнатое как будто слегка шевельнулось. Ребенок отскочил к двери. Если серое и мохнатое на него нападет, он тут же начнет стучать в дверь, и кто-нибудь его спасет. Пусть бы даже и жужжащие.
Потом, на комиссии, я сказала, что конечно, вина была и моя тоже — я должна постоянно проверять работу моих санитарок. Но на самом-то деле я не могла это сделать: врачи запретили лишний раз заходить в бокс. Говорили, это раздражает больного ребенка. А ленивые грязнули пользовались этим и почти не убирали ту часть бокса, которую не видно через окошечко на двери.
На третий день больной ребенок перестал бояться серого и мохнатого. Оно было совсем маленькое и ни разу не попыталось напасть и укусить, даже когда ребенок поворачивался к нему спиной. Поэтому, когда жужжащая вышла, больной ребенок подполз к серому и мохнатому и осторожно потрогал его пальцем. Из серого и мохнатого высунулась гладкая черная головка и покивала больному ребенку. Больной ребенок замер, не в силах пошевелиться.
У санитарок потом выспрашивали, заметили ли они что-то ненормальное в его поведении. А что они могли заметить? Можно подумать, у него когда-нибудь было нормальное поведение. Он же больной. Это все знали, и никто к нему особенно не приглядывался. И вообще, поведением и всеми этими делами врачи должны были заниматься, а не мои санитарки, я так и сказала на комиссии.
Фафа. Больной ребенок дал ему имя Фафа, и Фафа сказал, что ему нравится. Не словами сказал, а высунул гладкую черную головку и покивал. Он всегда кивал, когда больной ребенок с ним разговаривал. Больной ребенок гладил его по головке пальцем и рассказывал про жужжащих, про кубики, которые были веселые и смеялись, а стали неживые и все время спят, про страшных, которые могут напасть и укусить, про других страшных, которые приходят и трогают, а Фафа кивал. У Фафы были малюсенькие белые ножки, и он ползал ими по стене и тащил за собой серое и мохнатое, которое было его дом. Больной ребенок боялся, что жужжащие заметят Фафу на белой стене, поэтому он выкинул неживые кубики из ящика, а в ящик посадил Фафу. А чтобы жужжащие не приставали, построил из кубиков дом с башнями. Фафа смотрел на дом и кивал, и больной ребенок старался строить красиво.
В какой-то момент он снова стал играть кубиками. Но не так, как разноцветными. С теми он играл весело, а из этих просто строил. Но зато как строил! Как будто его где-то специально учили! Вот видите, сказали врачи, при его болезни белые кубики — то, что ему надо.
— Я буду спать, — покивал Фафа черной гладкой головкой. — Мне надо спать, и ты тоже можешь поспать, это недолго. Если проснешься раньше — поспи еще немного. А я проснусь, и мы с тобой полетим.
— Полетим, — повторил больной ребенок и тоже покивал, чтобы Фафа понял, что ему нравится.
А в начале мая — это было сразу после святых праздников, числа двенадцатого или тринадцатого, — больной ребенок уснул и не проснулся. Не в смысле умер, а в смысле — не проснулся. Дежурная санитарка пришла утром с завтраком, а он спит. Завернулся в одеяло и сопит тихонечко. Санитаркам строго-настрого было запрещено прикасаться к детям, поэтому она позвала меня. А я позвала врачей.
Больного ребенка потом целыми днями возили с рентгена на анализы, с анализов на МРТ — ничего не нашли. Кормить стали внутривенно, поставили стойку, привесили упаковку физраствора. А ребенок спал себе и даже улыбался, как будто ему приятное снилось.
