Лифт остановился, и они оказались в холле. Гринёва по-прежнему делала равнодушный вид и беспечно болтала с Глебом Исаковым, который вился вокруг неё, как комар, почуявший кровь. Значит, это игра? Значит, она меня не любит? — думал Феликс, не смея взглянуть в их сторону. Кровь отлила у него от лица, кожу словно стянуло алебастровой маской.
— А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? — в третий раз предложил Глеб Исаков.
Он старался не глядеть на Феликса. Лицо его было угодливым и льстивым. Феликса передёрнуло. Вот кто остался в прошлом веке, вот кто настоящий «совок», ибо, несмотря на «новую свободу» и «журналистику без оглядки», он всего боялся. Боялся ступить не так, боялся сказать лишнее слово. Поэтому больше глубокомысленно молчал, а если и выражался, то короткими, рублеными фразами. На начальство это производило огромное впечатление, оно почему-то решило, что за этим скрывается большой ум. Феликс же раскусил этого угодника в два счёта, как только первый раз увидел его. Глеб Исаков умел вызывать к себе сильное чувство неприязни. С тех пор это чувство в Феликсе не уменьшалось, а наоборот, только возрастало. И конечно же, он теперь мог с превосходством смотреть на своего врага, ибо враг этот не знал своего даже ближайшего будущего, а Феликс знал, и знал, что надо делать.
— А что натворил Виктор Бергамаско? — спросил он, чтобы только отвлечься, чтобы только не мучиться неразрешимым вопросом в отношении Гринёвой и Глеба Исакова.
Гринёва подула на чёлку и сотворила очередной фокус с рыжим облаком. Сердце у Феликса сладко ёкнуло. Рыжая чёлка сводила его с ума. Рыжая чёлка была вершиной совершенства. Рыжая чёлка была вестником его преждевременной смерти от гепатита А.
— Он придумал английского солдата, застрелившего подростка в Белфасте, — с разоблачительными нотками в голосе сообщил Александр Гольдфарбах и нагнулся, чтобы заглянуть Феликсу в глаза и проверить его реакцию.
Феликс ответил жёлчно:
— Я умилен, — любил он так поддеть, когда собеседник оказывался в слабой позиции.
— Чему? — не понял Александр Гольдфарбах и уставился на него, как профессор ботаники, то есть абсолютно бессмысленно, осуждая Феликса с точки зрения непонятно какой морали, но уж точно не христианской, ибо в Библии сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Они на своём Западе или слишком наивные, или мазохисты, впервые с неприязнью подумал Феликс. Да у нас таких фокусников пруд пруди. Нет, конечно, они не пулицеровские лауреаты, попроще, но тогда получается, что вся западная журналистика ничего не стоит, что она построена на лжи и лицемерии, что они прошли свою часть пути и теперь пытаются учить нас жизни.
Примерно об этом Феликс и сообщил Александру Гольдфарбаху, заставив его погрузиться в тягостные раздумья.
— Нет… — озадаченно сказал он через минуту, — почему же? Мы очищаем свои ряды…
— In our instinct of self-preservation,[61] — заверила его Нора Джонсон, которая прекрасно понимала по-русски, но не умела говорить.
Они вышли на улицу. Воздух был свеж и наполнен запахами сосны. На небе висела огромная жёлтая и порочная луна, призывая людей действовать согласно своим низменным инстинктам. Город лежал в низине и переливался огнями. Подбежал испуганный охранник:
— Господа… господа… по закону шариата алкогольные напитки можно распивать только в помещении гостиницы.
Александр Гольдфарбах посмотрел на него так, словно увидел чёрта, и чуть ли не перекрестился. Глеб Исаков возмущённо взмахнул руками, собираясь улететь в чёрное небо, где у него обитал двойник. Нора Джонсон ничего не поняла. А прекрасная Лора Гринёва загадочно улыбнулась, словно она одна знала, чем всё кончится. И действительно, не переться же нам обратно в гостиницу, подумал Феликс, это не по- русски.
— А знаешь, что такое Америка? — Александр Гольдфарбах ткнул охранника холеным пальцем в грудь.
— Да, сэр, — кивнул охранник. — Америка — это…
— Не напрягайся, — сказал Глеб Исаков.
— Хорошо, — согласился охранник.
— Это очень могущественная страна, — заверил его Александр Гольдфарбах. — Ты даже не представляешь, какая могущественная!
— Да, сэр, — испуганно согласился охранник.
— Ты лучше подскажи, где нам пристроиться. Мы будем вести себя паиньками.
— Сэр, меня выгонят с работы… — сказал охранник не очень твёрдо и, ища поддержку, с мольбой посмотрел на Феликса.
Феликс пожал плечами, говоря тем самым, что он не комментирует действия Александра Гольдфарбаха.
— Слушай, что тебе говорят, — вмешался в спор Глеб Исаков, — и ты станешь счастливым человеком.
— Это тебя успокоит, — Александр Гольдфарбах сунул ему в карман формы купюру.
— Сэр, меня всё равно уволят, а сейчас очень трудные времена.
На этот раз его голос был ещё менее твёрд, в нём проскальзывали панические нотки. Похоже, он знал, что такое жизнь, и страшился её.
— Ничего, — похлопал его по плечу Глеб Исаков, — возьмёшь автомат и пойдёшь воевать в Россию.
Как всегда, он нёс ахинею, как всегда, он был глуп в своих умозаключениях. Нора Джонсон ничего не сказала, потому что мало что поняла. Гринёва же промолчала, потому что знала, чем, где и как заканчиваются все русские пьянки. Надо родиться в России, чтобы понимать значение выпивки для русской души, подумал Феликс. Выпивка была национальным гимном, знаком, судьбой!
Охранник затравленно вертел головой:
— Ладно, — согласился он, — идёмте я покажу вам место. Только ради Аллаха, не шумите. Меня уволят, я и так уже три раза был ранен.
Феликс пригляделся: охранник действительно был немолод и вполне мог участвовать и в первой, и во второй чеченских войнах, но дослужился всего лишь до гостиничного охранника, и у него действительно был повод задуматься о смысле жизни.
— Я тоже был ранен вот здесь! — громко сказал Александр Гольдфарбах, показывая себе на грудь, — но, слава богу, выжил.
Врёт, подумал Феликс. Господин Александр Гольдфарбах появлялся только на пепелищах, когда все мировые страсти улягутся. Вот тогда и начиналась его работа сутяжника с игроками мира сего, которые естественным образом наследили за собой. И, видать, работа шантажиста была весьма прибыльной и удачной, иначе бы Березовский не держал его при себе. Вот и теперь он выискивал себе кусок покрупнее да пожирнее и, как гончая, чуял его, но не мог найти. Естественно, на такой информации можно было много наварить. Главное, знать, как. А Александр Гольдфарбах знал, как это делается. Так по своей наивности думал Феликс, не веря теперь абсолютно никому: ни Норе Джонсон, ни, естественно, Александру Гольдфарбаху, ни мистеру Биллу Чишолму, даже самому себе, не говора уже о Глебе Исакове. У него осталась только призрачная надежда, что его великолепная, прекраснейшая Лора Гринёва совсем не такая, что она единственная понимает и, главное, любит его, но не хочет поступиться гордостью.
— Ради Аллаха, господа, тише, — испуганно оглянулся на гостиницу охранник, из которой за ними, несомненно, наблюдали и фиксировали каждый шаг. — И бутылочку спрячьте, спрячьте вашу бутылочку, господа…
Он повёл их на задний двор, за какие-то железные конструкции, которые в свете луны казались воздетыми в бездонное небо скорбными руками. В низине за соснами пряталась беседка с дубовым столом и скамейками.
— Вот тебе ещё за услуги, — сказал Александр Гольдфарбах, и в его голосе проскользнули барские нотки.
То ли от избытка чувств, то ли от преданности, но охранник смахнул со стола клейкие тополиные почки и, пробормотав: «Баркал»,[62] убежал, испуганно косясь на здание
