Значит, погибли, если то, что говорит Дына, соответствует правде. Его воспоминания были ярки, колоритны, объемны, воскрешали подробности, давно вылетевшие из головы. Но ничего существенного он не сказал, хоть и старался изобразить меня обыкновенной свиньей в человеческом облике. Воровал на кухне маргарин, торговал с коммандофюрером, бил…
— Ты бил? — удивилась Ганка.
— Дына, расскажи ей, как это случилось! Ведь я был вынужден. Он же воровал у людей хлеб и менял его на сигареты.
— А если теперь на одном из ваших митингов встанет какой?нибудь еврейчик и крикнет: «Лютак бил евреев!» Хорошо же ты будешь выглядеть. На этом пока что предпочел бы закончить. Уже поздно, мне пора. Очевидно, я напишу тебе…
Он ушел, не попрощавшись, сопровождаемый Ганкой до дверей.
— Пойдем к Катажине, — сказала она, вернувшись. — Надо выяснить этот вопрос ради твоего спокойствия.
— Оставь, еще будет время. Сегодня я сыт по горло прошлым.
— Тогда пойду одна.
— Нет. Не согласен, не твое дело!
— Не мое? Ты уверен, что не мое? Может, хочешь сегодня, как обычно, делать со мной уроки? Не чувствуешь, что этот лысый попросту угрожал тебе? Хочешь убедить меня, что тебе все это безразлично? Катажина тоже? И отец? Эту кашу мы должны расхлебать до конца, чтобы увидеть, что там на дне — Красная шапочка или Белоснежка. Одевайся, пошли!
Мы взяли такси и поехали к Катажине.
— Моя знакомая, — представил я Ганку. — У нас к тебе дело, довольно неприятное.
— Я вас слушаю. Чем могу служить?
Катажина разглядывала Ганку с нескрываемым любопытством, одна смотрела на другую, словно на представителя неведомой расы, пришельца из космоса.
— Мне сообщили сегодня, что… — начал я не вполне уверенным тоном, — одним словом, ты выдала своему любовнику отца и всю организацию.
— Да? Может, и тебя выдала? И ты поверил? Естественно, поверил, ждал, чтобы тебе кто?нибудь помог меня…
— Речь идет не о вере и тому подобных чувствах, — перебила Ганка. — А о фактах. У вас был хахаль — немец, немец из гестапо, Ян Лютак заходил к вам, неважно зачем, прекрасно сами знаете, а вы продали старика, обозленная его проповедями. О «Юзефе» тогда знали только трое, вы, Ян да Кароль, но только вам удалось выкарабкаться.
— Вы из полиции, девушка? А, понимаю. Поздравляю, Роман!
— Отвечай же, ради бога!
— Я никого не выдала. Не знала, чем занимаются твой старик и тетка. А тот немец не служил в гестапо. Он был таким же человеком, как ты и я.
— Откуда вы знаете, что не служил?
— Его арестовало гестапо за распространение пораженческих настроений, как это тогда называлось. И за то, что помогал полякам. Улаживал им разные дела. Роман, ты поверил, ты хотел поверить, чтобы я сохранилась в твоей памяти запятнанной, мерзкой. Понимаю. Вы его хорошо знаете?
— Знаю, — буркнула Ганка. — Знаю и люблю. Поэтому и принимаю в нем участие.
Я смутился, мы никогда не говорили с Ганкой о любви, между нами не было ничего такого, что бы подтверждало слова девушки. Она бравирует или говорит правду? Почему делает такие признания именно Катажине, точно старается помешать ей защищаться с помощью эмоциональных аргументов или хотя бы воспоминаний.
Катажина притихла, ее хрупкая фигурка сделалась еще меньше, она опустила голову, сгорбилась, молчала.
— Мне холодно, — сказала Катажина немного погодя и набросила на плечи старую шаль. Мне казалось, что передо мной сидит маленькая девочка в материнской шали, озябшая и огорченная.
— Извини, Кася, — сказал я. — Мне вовсе не хотелось этому Еерить, но ведь надо было выяснить.
— Выяснить? Ничего ты не выяснил, слова — это не факты. Я могла солгать.
— Конечно, — бросила Ганка, — каждый защищается, как умеет. Говорит, говорит, пока не начинает верить в собственную болтовню. Вам обязательно надо было путаться, да еще с немцем?
— Я хотела только забыться, — прошептала Катажина. — Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое. Ни с какими немцами я не путалась, да какое вам дело! Что вы можете знать?
— Знаю, Роман рассказывал. Экая важность!
Катажина взглянула на меня, спрятала лицо в ладонях.
— Вскоре, пожалуй, издадут плакаты с этой историей. Как не стыдно описывать подобные вещи в газе тах. Я не могу, не могу это читать. Уеду отсюда, безразлично куда, лишь бы подальше, лишь бы То постоянно не путалось под ногами.
— На Запад?
— На Запад.
— Мои старики тоже едут на западные земли, — сказала Ганка уже теплее. — Поезжайте. Там можно начать жизнь сызнова. —
Мы уже не возвращались к теме измены. Начался вымученный разговор двух женщин. Ганка постепенно оттаивала, а когда мы вышли, заявила, что Катажина красивая и симпатичная.
— Ганка, что ты ей сказала? Что тебе ударило в голову? — спросил я.
— Ведь это правда. Сам знаешь, может, не вполне, но знаешь. Нет, молчи! Я понимаю, у тебя все это по-другому, я тебе нравлюсь, пожалуй, больше, чем нравлюсь, но мне ничего не нужно, кроме настоящей дружбы. Я не рассказывала тебе, парни у меня были, крутила любовь, даже в лесу, по этой части не озабочена. Я люблю тебя, поняла сегодня, когда врезала этому лысому кружкой по морде. Попробуем, может, нам будет очень хорошо.
— Ты же знаешь, какой я.
— Я не хочу тебя переделывать. Будь таким, каким хочешь. Ну как, товарищ Роман?
— Попробуем, товарищ Ганка. Но учти: тебе попался твердый орешек!
— Тогда поцелуй меня!
Она подняла голову. Лицо ее было холодное, мокрое от снега. Целуя ее, я думал о Катажине. Меня переполняло то ли чувство стыда, то ли омерзения к самому себе. Если бы не это признание Ганки, я вернулся бы, попросил прощенья у Каси. Но как? Словами? Это были не мои слова. Это были не мои обвинения, а Дыны. Не следовало выпускать его из рук. Может, не стоило поддаваться Ганке, к чему была канитель с расспросами Каси. Ганке хочется заполучить меня чистым, разумеется, но Кася теперь совсем раздавлена. Как она сказала? Что я только и дожидался, чтобы кто?нибудь обвинил ее. Все будет хорошо. Нет, это Ганка говорит, только Ганка. А Дына каков подлец. Я еще поквитаюсь с ним, очгрнил меня, да, умышленно, известный прием. Как Тогда. Хорошо еще, что Ганка не выболтала того, что касалось меня, пришлось бы оправдываться перед Касей.
Я взглянул на Ганку. Она шла рядом серьезная и спокойная, засунув руки в карманы пальто, склонив голову.
VIII
День начинался в пять утра. Ганка играла роль будильника, вернее петуха, поднимая меня кукареканьем, я же первое время вскакивал кудахча, как курица, что было сигналом для грубоватых шуток и ласк, а завершалось все, как господь бог повелел.
У отогревшихся в постели и отдохнувших это получалось лучше, чем ночью, а главное — совсем по — другому, ибо Ганка продолжала побаиваться темноты, хоть прошло уже достаточно времени с тех пор, как
