перекладинами, над башенкой торчала антенна. А внизу, по всем четырём сторонам башенки крепились большие выпуклые линзы мощных камер — по одной с каждой стороны.
Холстон приблизился к первой из них, держа наготове скребок. Он представлял себе, как выглядит со стороны кафетерия — неловкая фигура в громоздком костюме, постепенно надвигающаяся и становящаяся всё больше и больше. Это то, что он видел три года назад, когда очистку проводила его жена. Она размахивала руками — Холстон думал тогда, что это для равновесия; но, может, так она пыталась что-то сказать ему? Улыбалась ли она за зеркальным лицевым щитком такой же глупой, счастливой улыбкой, какой улыбается сейчас он сам? Билось ли её сердце в неистовой надежде, пока она мыла, чистила, протирала, наносила плёнку? Холстон знал — в кафетерии никого нет; в Шахте не осталось ни одного человека, который любил бы его до такой степени, чтобы смотреть на него сейчас, но тем не менее он помахал в камеру. Раньше он думал, что руками смертников, моющих линзы, водит сама злоба, но теперь он знал, что это не так. Не гнев; не знание того, что это не он обречён, а живущие в Шахте; не ощущение предательства заставляло руки изгнанников совершать эти маленькие круговые движения. Жалость — вот что это было. Огромная жалость и чистая, ничем не замутнённая радость.
Мир затуманился, но это потому что на глаза Холстона навернулись слёзы. Его жена права: то, что они видели изнутри — сплошной обман. Холмы были настоящими — Холстон узнал их контуры, ведь он смотрел на них столько лет! — но краски были совсем другие. Экраны в Шахте с помощью программы, о которой говорила Аллисон, превращали яркий зелёный цвет в серый и бурый, убирали любые признаки жизни. Да какой жизни!
Холстон счищал грязь с линзы и раздумывал: а было ли само постепенное смазывание изображения на экранах настоящим? Да, линзы пачкались, это правда. Но, может, это самая обычная грязь, а вовсе не токсичная пыль, носящаяся в воздухе? Могла ли обнаруженная Аллисон программа просто модифицировать уже знакомое изображение? В голове Холстона мелькали сотни новых фактов и догадок. Он походил на взрослого ребёнка, вдруг попавшего в широкий мир: столько всего нового, неизведанного — голова кругом!
Да, помутнение картинки тоже ложное, решил он, стирая последнее пятно грязи со второй линзы. Программа использовала наложение слоёв — точно так же, как она превращала зеленую траву и голубое небо с белыми облаками в нечто угрюмо серое и бурое. Они скрывали от обитателей Шахты живой мир, настолько прекрасный, что Холстон был вынужден одёрнуть себя — до того ему хотелось бросить работу и лишь стоять и любоваться окружающим.
Он чистил вторую камеру и думал о том, что находилось в глубине под его ногами. Сколько человек в Шахте знали об истинном положении дел? И знал ли вообще кто-нибудь? Что за фанатизм руководил теми, кто поддерживал эту мрачную иллюзию? Или, может быть, эта тайна шла из времён, предшествовавших последнему восстанию? Возможно ли, чтобы многие поколения жили под сенью векового обмана, заключённого в пакете компьютерных программ, и никто об этом не догадывался? А если кто-то знал об этих программах, если мог создать любую иллюзию, то почему он не показал что-нибудь покрасивее, чем тот мрачный пейзаж?
Восстания! Может, это было сделано затем, чтобы не допустить их повторения? Холстон нанёс защитную плёнку на вторую линзу. Или, возможно, отвратительная ложь и унылый ландшафт были призваны удержать людей внутри Шахты, заставить их отказаться от стремления наружу? Наверно, кто-то решил, что удерживать власть, контроль над людьми важнее правды. А может, здесь крылось нечто ещё более глубокое и мрачное? Например, страх перед ничем не сдерживаемой рождаемостью? Сколько ужасных предположений, одно другого хуже...
А что же Аллисон? Она ведь должна быть где-то здесь! Холстон завернул за угол бетонной башни к третьей линзе — и на горизонте встали знакомые небоскрёбы далёкого города. Вот только их было значительно больше, чем обычно. На переднем плане стройными рядами высились здания, которых он никогда раньше не видел. Другие, те, которые он знал наизусть, тоже выглядели иначе: целые, сияющие, а вовсе не полуразрушенные, с дырявыми, иззубренными стенами. Холстон смотрел на зелёные холмы и воображал, что вот сейчас, в эту самую минуту на одном из них покажется Аллисон... Вот ещё чушь. Откуда ей знать, что его изгонят именно в этот день? Помнит ли она, что сегодня — очередная годовщина? Пусть он и пропустил две предыдущие, но всё же? Холстон проклял свою былую трусость — он потерял столько времени! Нет, Аллисон не придёт, это он должен отправиться к ней.
Ему вдруг страстно захотелось так и сделать: сорвать с себя шлем и противный костюм и припустить по склону в одном углеволоконном «исподнем», всей грудью вдыхая резкий, свежий воздух и безостановочно смеясь — пока не найдёт свою жену где-то в невообразимо огромном городе, полном людей и звонкоголосой ребятни.
Но нет, надо выдержать марку и закончить работу. Он не был уверен, зачем, но до него это сделала его жена, и так же поступили остальные. Холстон теперь тоже член «клуба вышедших наружу». Он просто обязан подчиниться, потому что это обычай; те, кто его установили, знали, что делали. Он отыграет спектакль до конца. Раз до него так поступали все, значит так надо, это их общая тайна, и её узы нерушимы. Поэтому Холстон неуклонно придерживался инструкций и следовал номерам на карманах; очистка шла на автомате, а сам он в это время размышлял о сложности и разнообразных возможностях открывшегося ему мира — такого огромного, что можно прожить целую жизнь, и так и не увидеть всего, не надышаться, не напиться и не наесться.
Холстон мечтал об этом всё время, пока возился с третьей линзой: наносил, вычищал, протирал и снова наносил. Потом двинулся к четвёртой камере. Пульс отдавался в ушах, сердце шумно колотилось о сдавленные костюмом рёбра. Скоро, скоро, твердил он себе. Поменял скребок, убрал грязь с последней линзы, потом протёр её салфеткой и нанёс защитную плёнку, после чего убрал инструменты и флаконы на место, в пронумерованные карманы, не желая загрязнять прекрасный природный ковёр под ногами. Закончив, Холстон сделал шаг назад, в последний раз заглянул в камеру, зная, однако, что никто за ним не наблюдает, а затем повернулся спиной к тем, кто в своё время повернулся спиной к Аллисон и всем другим изгнанникам. Есть, есть причина, почему никто из вышедших не вернулся назад, думал Холстон, так же, как есть причина, почему все производят очистку, хотя и клянутся, что не станут. Он был свободен. Пора присоединиться к остальным. И он устремился к той тёмной лощине на склоне холма, куда пошла его жена. Знакомой груды, недвижной, словно камень, он больше не видел, а значит, решил Холстон, она тоже была лишь ещё одной мерзкой иллюзией.
7
Холстон прошёл уже шагов сто вверх по склону, восхищаясь чудесной травой под ногами и сияющим небом над головой, когда это началось. Страшная судорога свела живот, словно от долгого голода. Сперва он подумал: это оттого, что он слишком активно двигается — то чистил, как заведённый, теперь вот несётся очертя голову в своём нескладном костюме. Ему не хотелось снимать его прежде, чем он перевалит через вершину холма, скроется из вида обитателей Шахты — пусть те, кто внутри, пребывают в плену своих иллюзий. Он сосредоточил внимание на верхушках небоскрёбов и заставил себя идти медленнее. Шаг, ещё шаг... Он столько лет бегал по лестницам — тридцать этажей вверх и вниз, что уж с этой-то нагрузкой он должен справиться!
Ещё один спазм, на этот раз сильнее. Холстон застонал и остановился, ожидая, пока боль пройдёт. Когда он в последний раз ел, кстати? Вчера вообще ничего не ел. Вот дурень! А когда он в последний раз ходил в туалет? Не помнил. Наверно, придётся избавиться от костюма раньше, чем намеревался. Как только волна тошноты прошла, он снова двинулся в путь, надеясь достичь гребня до следующего приступа. Ему удалось сделать не больше десятка шагов, когда боль вернулась — ещё более жестокая, чем раньше. Таких мучений он никогда в жизни не испытывал. Его чуть не вывернуло — счастье ещё, что желудок пустой. Холстон схватился за живот, колени его подогнулись, и он со стоном рухнул на землю. Всё туловище охватил пожар. Он ухитрился проползти вперёд ещё несколько футов; пот заливал ему лицо, капли падали и разбивались о щиток шлема. С глазами тоже творилось что-то неладное: весь мир на мгновение полыхнул
