потолка, черное пятно на полу под батареей, где у нас подтекала труба.
— Извини, — сказала я, — я на минутку.
В ванной я как всегда уставилась на белые шестиугольники на полу, но на этот раз не увидела ничего, кроме грязи между плитками. Сунула мамину древнюю банку вазелина — ей, наверное, уже лет двадцать, не меньше — в аптечный шкафчик, который красили столько раз, что он перестал закрываться. Выйдя, я услышала голос Аннемари:
— Мне нравится твоя комната.
Я медленно подошла к своей комнате и заглянула внутрь, боясь и там обнаружить что-то кошмарное. Но все выглядело очень даже неплохо: пусть без ковра и занавесок, но вполне нормальная комната, а в ней — подруга, которая сидит на нормальной кровати, правда, подушка там только одна. Я вошла и закрыла за собой дверь.
Когда мама вернулась с работы, мы проводили Аннемари домой. На этот раз мне повезло: человек, который смеется, спал под почтовым ящиком. Я надеялась, что мама удивится, когда швейцар назвал меня «мисс Миранда», но она только улыбнулась ему.
Я сразу увидела, что папа Аннемари в восторге от мамы — она вообще всем нравится. Он стал угощать нас какими-то пончиками с сахарной пудрой, и мама съела два, а я сказала: «Спасибо, не надо, я еще не ужинала», — отчего мама рассмеялась, поперхнулась и раскашляла эту пудру во все стороны, и тут уже начал смеяться папа Аннемари. Я смотрела на мамину футболку, всю в сахарной пудре, и думала: «Если б ты знала, как ты выглядишь, тебе было бы не до смеха».
Вторая записка
Булочки для сэндвичей привозят рано утром, когда самого Джимми еще нет на работе. Я и сейчас, идя в школу, вижу этот высокий бумажный пакет, прислоненный к его запертой двери. С декабря ноги моей там не было, но я все равно по привычке высматриваю этот пакет, и когда я его вижу, мне всегда кажется, что я чувствую запах свежевыпеченных булок, хотя я знаю, что это просто воспоминание.
Тогда, в ноябре, я каждый день пересчитывала полученные булочки. Я считала их попарно: запускала руку в пакет, брала две булочки и перекладывала во вчерашний пустой пакет, потом еще две и так далее. Так я и нашла твою вторую записку, примерно на середине пакета. Это было в понедельник.
Те же крошечные буквы, та же жесткая бумага. Но на этот раз записка начиналась с моего имени:
Миранда,
в письме ты должна мне рассказать, как все было. По-честному. Сейчас ты еще не можешь начать его писать, потому что пока еще мало что произошло. Да и потом можно не спешить. Но все-таки не тяни слишком долго, иначе подробности начнут забываться. А мне необходимо как можно больше подробностей. Путь очень труден, и я прошу тебя обо всем заранее, пока мой рассудок еще не помутился.
P. S. Знаю, что мою первую записку видела не только ты. Пожалуйста, остальные никому не показывай. Очень тебя прошу. Это нужно не мне.
Я прочитала ее несколько раз. Но должна тебе честно сказать, что я тогда ничего не поняла и начала понимать только гораздо позже. И еще одну вещь я должна тебе сказать: мне стало страшно. Ты перепугал меня до полусмерти.
— Ты считаешь булочки или наизусть их учишь? — Джимми стоял за прилавком, с дикой скоростью елозя ломтем ветчины по лезвию электрического ножа — он обожал так делать.
Я сунула записку в карман и стала пересчитывать всё с самого начала, потому что, конечно же, сбилась.
Через несколько минут перед входом остановился грузовик, доставивший продукты, и Джимми вышел поговорить с водителем.
— Эй, — прошептал Колин, как только за Джимми закрылась дверь, — давайте глянем, что там внутри у Фреда Флинтстоуна.
— Свихнулся? — отозвалась Аннемари. — Ни за что.
— Ты на стреме, — сказала я ей и побежала за Колином в подсобку. Он уже держал копилку в руке и тряс ее, но она не издавала никаких звуков.
— Эй, — позвала Аннемари. — Вы что?!
— Да мы просто на нее смотрим, — откликнулась я.
Колин выковыривал из дна резиновую затычку.
— Быстрей, — шепнула я. — Дай лучше мне!
— Нет, — сказал он. — Готово! — И затычка оказалась у него в руке.
Мы стукнулись лбами, пытаясь одновременно заглянуть в дырку, и почему-то так и остались стоять, прижавшись лбами друг к другу. Из этого положения мне не очень-то хорошо было видно лицо Колина, но я чувствовала, что он улыбается.
— Круто, — прошептал он. — Там сплошь двухдолларовые бумажки!
И он был прав. Банка была битком набита двухдолларовыми купюрами, сложенными в аккуратные треугольнички, и на каждом виднелась цифра «2».
— Скорей! Он идет! — В голосе Аннемари была паника.
Мы отпрянули друг от друга, и Колин затолкал затычку на место. К моменту, когда Джимми распахнул дверь перед водителем, катившим тележку с банками газировки, я уже как ни в чем не бывало стояла на прежнем месте.
— Эй, дамочка! — гаркнул Джимми. — Давай сюда. Есть мужская работа.
— Пардон, — Колин в фартуке не спеша вышел из подсобки, — я в туалете был.
Пока Колин и Джимми грузили напитки в большую холодильную витрину у входа, Аннемари мне улыбнулась.
— Вы психи, — сказала она. — Ты это хоть понимаешь?
Я все еще чувствовала то место, где лоб Колина прикоснулся к моему.
— Понимаю, — сказала я. — Ну, сглупили. Не спорю.
Мы возвращались в школу втроем, Колин в середине. Он метался зигзагами, как шарик в пинболе, толкал нас плечами и вопил: «Бдыщ! Десять очков! Бдыщ! Двадцать пять очков!» — а мы хохотали как ненормальные.
То, что приоткрывают
Теперь мы тренируемся еще чаще. Ричард и мама сидят в креслах друг напротив друга. Я слежу за временем. Мама закрывает глаза, и я знаю, что она сейчас приподнимает уголок своей вуали. Она кивает, и мы начинаем.
Мама говорит, что у каждого человека есть вуаль, завеса между ним и остальным миром. Как у невесты на свадьбе, только незримая. Мы себе преспокойно живем, а лица наши завешены этими невидимыми вуалями. Мир получается слегка расплывчатый, и нас это вполне устраивает.
Но иногда вуаль на несколько секунд взлетает, словно на ветру. И в эти мгновения мы видим мир
