раньше, а Аполлониусы, несмотря на это, вот же, летают. И много.
Но это во-первых. А во-вторых, склон этот был просто великолепен сам по себе, даже без Аполлониусов. Все продолжалась линия по восходящей: сначала, на пути к Склону Максимова, я ощутил себя словно в раю, но это оказалось только Преддверием к высшей благодати Поляны. Теперь получалось, что даже великолепие Склона Максимова не было пределом. Потому что этот склон — я тотчас окрестил его «Эльдорадо» — оказался богаче. По той Поляне шла довольно утоптанная тропа, которой пользовались туристы и пастухи, там пасли скот. Здесь тропка была еле заметной, и, как повторил Крепс и как оно, вероятно, и было, этой тропой пользовались кабаны и Роман Янович с сыном, а скот здесь не пасли, потому и сохранил «Эльдорадо» первозданную прелесть.
Что касается растений, то был здесь настоящий ботанический сад местной флоры, и чувствовали себя растения, судя по их виду, прекрасно. Изумрудом зеленели высокие, пышные, свежие, еще не просохшие после вчерашнего дождя заросли ферулы и прангоса…
— Осторожнее с прангосом, — предупредил Крепс. — Плохая трава, ядовитая. Старайтесь не касаться, после дождя она особенно опасна. И чего она гусеницам махаона нравится? Вонючий прангос, всю квартиру провонял…
— А как жена ваша относится к «питомнику» гусениц? — спросил я, любуясь все же ядовитой травой.
— Терпит, что ж ей делать. У меня и правда «зоопарк». А что поделаешь? Надо. Кстати, как ферулу отличать от прангоса, знаете? У ферулы влагалища у основания листьев, это трава безопасная. Главное, прангоса бойтесь.
Действительно, от укропных листочков прангоса шел острый специфический запах, но он-то и придавал остроту ощущениям. Зеленовато-желтые крошечные цветочки прангоса, собранные, как и у ферулы, в ветвистые, издалека напоминающие клубы полупрозрачной пены соцветия, буквально истекали алмазными капельками нектара, привлекая многочисленную крылатую братию — мух, пчел, ос. Чуть ниже, в просветах этих тропических зарослей, поднимались очень оригинальные мясистые стебли очитка, покрытые коротенькими остроконечными листиками, словно чешуей зеленовато-розового цвета, слегка тронутой желтизной. Верхушки стеблей оканчивались махровыми нежно-розовыми соцветиями, на которые тоже садились и мухи, и пчеложуки, но, главное, бабочки, и в первую очередь именно Аполлониусы. Очиток щедро отдает листики свои на съедение гусеницам Парнассиусов, а цветы любезно предоставляет для сбора нектара и опыления взрослым бабочкам.
То тут то там крупными аметистами светились — как и на Склоне Максимова — соцветия дикого лука… Была здесь и бледно-желтая, кремовая скабиоза, и упомянутый эспарцет с соцветиями-свечами желтовато-малинового цвета, и нут — дикий горох, привлекший в последнее время пристальное внимание полеводов как великолепное кормовое растение для скота, дающее в то же время пригодные для употребления в пищу страждущему человечеству семена. Говорят, что семена эти в состоянии там, где это необходимо, заменить горох культурный. И особенно ценно то, что в отличие от гороха культурного выносливый дикий нут весьма засухоустойчив, что еще раз доказывает, как важно сохранить весь генофонд диких растений во всем их буйном многообразии…
Было здесь множество и других трав, цветущих или уже отцветших, перечислить все невозможно, но никак нельзя было опять же не обратить внимание на высокие рубиновые, пронизанные солнечными лучами султаны ревеня Максимовича, окруженные сухими, тоже светящимися на солнце, иногда совершенно розовыми огромными листьями, которых было здесь еще больше, чем на Склоне Максимова. Чрезвычайно эффектно выглядела также трава, которую Роман Янович определил как «катран»: довольно высокие кустики, усыпанные крупными плоскими плодами, напоминающими то ли пуговицы, то ли пельмени… И населены были эти «райские кущи» не только Аполлониусами и боярышницами, но и множеством других бабочек — желтушками, шашечницами, перламутровками, меланаргиями, голубянками, а также представителями других отрядов класса шестиногих: прямокрылыми (кузнечики и кобылки), перепончатокрылыми (осы, пчелы, наездники), двукрылыми (мухи), полужесткокрылыми (клопы), жесткокрылыми (всевозможные жуки-чернотелки, жужелицы, божьи коровки, пчеложуки, нарывники, кравчики, бронзовки, златки, усачи), стрекозами…
Особенно много было мелких кобылок, или, как назвал их Крепс, саранчуков. Они располагались на листьях ревеня Максимовича, на прангосе, на феруле шеренгами, колоннами и просто толпами, греясь на солнце и, очевидно, обсуждая свои дела, и рассыпались в разные стороны шрапнелью с шорохом и треском, когда мы их тревожили.
Растительность здесь доходила нам до пояса, а то и до плеч, мы брели словно в каком-то наклонном зеленом море.
Все познается в сравнении, и я чувствовал, что никогда еще не встречал такого буйства жизни, такого разнообразного и слаженного ансамбля живого и, может быть, никогда больше не встречу. И не в том было дело, что есть какой-то предел разнообразию и буйству травяных джунглей, а в том, что вряд ли человек может два раза в жизни испытать такую полноту ощущений: счастье обретения Мечты. И подтверждения надежды: верность Мечте вознаграждается.
Те обстоятельства, при которых я впервые в жизни встретил Аполлонов, были весьма примечательны. Я еще раз убедился: Аполлон — символ и, конечно, достоин Мечты. А великан Крепс представлялся мне сейчас добрым гидом, проводником…
Можно ли два раза в жизни найти Долину, Полную Самородков? Теоретически, вероятно, можно. Но во второй раз это всегда бывает не так, как в первый.
Крепс между тем продолжал говорить, и я узнал, что ловит он всех подряд Аполлониусов для того, чтобы сын мог доказать в своей диссертации при помощи засушенных бабочек, что разновидности, которые встречаются на этом богатейшем склоне, не есть разные виды, а именно разновидности, хотя они довольно сильно отличаются друг от друга — по степени почернения крыльев у самок, по количеству красных пятен…
— Видите, — показывал он мне очередную жертву, — здесь раз, два, три… по семь красных пятен на каждой паре крыльев у самки, а у некоторых только по пять, а есть такие, у которых девять. И черного здесь, обратите внимание, очень много. Есть прямо совсем черные. Ко мне домой придете, посмотрите.
Говорил он это тоном исследователя, и был в нем благородный исследовательский азарт, но мне хотелось, естественно, любым путем защитить бабочек. Правда, я не знал, как это сделать, и только радовался каждому промаху объемистого сачка, который напоминал бездонную хищную пасть. «Микрозаповедник! — вспомнил я. — Спасительная для природы идея».
— Роман Янович, — начал я осторожно, — как вы думаете… Вот здесь, например, можно было бы организовать микрозаповедник. Как вы относитесь к этому?
— Прекрасно отношусь. Это отличная идея. Мы давно думали с сыном. Именно заповедник маленький. Вот только кто будет охранять? О-опп! Посмотрите-ка, очень красивая самка. Раз, два, три… Девять пятен. И черного много. Хорошая разновидность.
Я подошел и залюбовался действительно великолепной самкой, которую он показывал, держа в бурых корявых пальцах.
— Идея отличная, — продолжал он, с хрустом сдавливая грудку красавицы, пряча ее в бумажный пакетик и убирая в сумку. — А на этом склоне можно было бы внизу поставить изгородь, и все. Чтобы хоть скот не пасли, а то вдруг пастухам в голову взбредет. Хоть здесь круто, а трава-то видите какая. И туристы чтобы не ходили.
— И коллекционеры, — добавил я.
— Да, верно, — согласился Крепс. — А то Кирилюк узнает про этот склон, не дай бог… О-опп! — рванувшись за пролетающим Аполлониусом и размахнувшись сачком, он чуть не сорвался вниз. — Далеко летел. Не достать. — Он с сожалением смотрел вслед удаляющейся бабочке.
— Роман Янович, — не выдержал я. — Но ведь… Какой же смысл описывать разновидности, если вы их всех переловите? Разновидности хороши, когда они существуют в природе, а если они только в коллекции вашей останутся, то какая же польза?
Как ни странно, гигант не отчитал меня немедленно за нахальство. Он даже как будто бы виновато потупился и сказал:
