Михайловичем Снегиревым, вместе с которым обходил Ровинский все московские урочища, научился от профессора Московского университета методам исследования старинных памятников.
Очень помогло гуманитарному самообразованию Ровинского прекрасное «древлехранилище» профессора Московского университета, историка Михаила Петровича Погодина, его родственника. В собрании Погодина было почти семьсот листов русского лубка, но сам он писал книги о другом, потому и предложил своему молодому родственнику заняться народными картинками. И советовал коллекционировать «именно русское, потому что его и не берегут, и не собирают». Вот почему Голышев — издатель лубка — заинтересовал Ровинского, но он тогда все свободное время отдавал работе «Русские граверы и их произведения с 1564 года до основания Академии художеств», и современные картинки были отложены до лучших времен.
И только спустя пять лет после съезда и знакомства Ровинский написал Голышеву: «Мил. Государь! Позвольте просить Вас уступить мне 1 экземп. брошюры Вашей о лубочных картинках и 1 экз. атласа рисунков со старинных пряников; деньги по Вашему назначению будут тотчас же высланы. Ваш покорный слуга…»
Ровинский тогда жил уже в Петербурге и очень порадовал Ивана Александровича своей просьбой и обещанием купить атлас, расходы по его изданию опять были немалые, а покрыть их было нечем: все заинтересовавшиеся изданием вельможи предпочитали, чтобы автор атласа подарил его им.
Голышев тут же послал брошюру и атлас Ровинскому, и тот скоро откликнулся: «Искренно благодарю Васьза присылку мне Вашего прекрасного издания о пряниках. Деньги 4 р., по Вашему назначению, по-моему слишком дешевому, прилагаю при сем. Позвольте мне подарить Вам экземпляр моего словаря рус. портретов на слоновой бумаге (в продаже таких не было)». Так началась переписка и дружба их, продолжавшаяся потом до самой смерти Ивана Александровича.
«В настоящую минуту я печатаю большую книгу о русских лубочных картинках, будет не менее 100 листов, — писал Ровинский в 1874 году своему новому другу. — Предполагаю к книге сделать атлас с копиями, точь-в-точь, древних лубочных картин (таких мне нужно на д е р е в е более 200).
Если бы мне вздумалось приложить к некоторому числу экземпляров (напр, к 50, всего полагаю напечатать 200 экз.) Ваши оттиски пряников, почем бы примерно могли Вы мне доставить точно такие отпечатки, как в Вашем издании?»
Голышев пишет в ответ огромное письмо, благодарит за «Словарь русских гравированных портретов»: «За подарок этот я не знаю как и благодарить Вас, — тем более такие руководства для меня дороги, что здесь нет никакой возможности не только что-либо подобное приобрести, но и видеть. У меня есть Ваше же исследование «Русские граверы», которое мне подарено В. Е. Румянцевым. Эти вклады драгоценны для науки».
И, осчастливленный вниманием, он пишет Ровинскому: «Удостойте принять для Вашей библиотеки» — и шлет свои «Древности Богоявленской церкви».
С просимыми Ровинским отпечатками с пряничных досок вышло затруднение. «Доски я брал, — писал Голышев, — на время (на что имел маленький расход) и потом… возвратил их владельцам». Однако он собирается снова взять доски и заверяет Ровинского, что тот может рассчитывать на его «слабое содействие, если будет надобность». А на заданный Ровинским вопрос о медных досках шлет ему в письме целое свое исследование о них.
Почерк у Ровинского был исключительно неразборчивым, и Голышевы обычно вдвоем расшифровывали письма, часто не все понимая.
— Ишь чего захотел вельможа, — говорил Иван Александрович жене, — прежние медные доски, особливо с предосудительными подписями. Да таких теперь и не найдешь, все уж в металл переплавили, а те, что есть, все уже с исправленными подписями, и в основном духовного содержания.
У него было десять таких медных досок, приобретенных в свое время у Логинова, еще прежней гравировки, на зеленой меди, без крепкой водки, служивших для печатания больших картин на четырех склеенных листах писчей бумаги. Он с них печатал, переводом на камень, и теперь.
Была у него еще одна медная доска, двулистовая, «Мыши кота погребают», но уже с исправленными подписями. Она по дозволению цензуры печаталась еще у Логинова.
Иван Александрович описал все эти доски Ровинскому. И тот ответил: «Покорнейше благодарю Вас за обязательный ответ» — и просил прислать ему по одному отпечатку со всех логиновских досок и с имеющихся деревянных.
В июне 1874 года исполнялось пятнадцать лет пребывания Ивана Александровича Голышева в статистическом комитете. Он написал отчет о своей деятельности и представил Тихонравову, одновременно выступил на заседании комитета с докладом: «О значении изданий статистического комитета по археологии и археологический отдел музея комитета». Музей насчитывал уже до Двухсот предметов. Для него наконец нашли помещение — в одном из залов губернской гимназии, а потом — в Дворянском доме.
Московское археологическое общество отмечало в своих «Трудах»: «…мы не можем не занести с особым удовольствием в библиографический раздел нашего журнала радостный факт, что в последнее время археология начала входить в круг занятий некоторых из наших губернских статистических комитетов». Отмечалось, что во «Владимирских губернских ведомостях» немало «драгоценнейших сведений о памятниках Владимирской губернии», но и что «шесть городов и шесть лиц дело делают, а остальное, громадное большинство, если и производит, то весьма немного».
Голышев был одним из самых активных членов владимирского статистического комитета. За пятнадцать лет работы в нем Ивану Александровичу было выражено сто двадцать официальных «признательностей». Он считал. Эти «признательности» были для него важнее денежных доходов. Снова владимирские и петербургские друзья Голышева хлопотали о награждении Ивана Александровича, и хлопоты удались. По представлению губернского училищного совета «за отличия неслужебные» по министерству народного просвещения Ивану Александровичу Голышеву была пожалована золотая медаль для ношения на шее на Станиславской ленте. В хлопотах о награждении была большая доля нового владимирского губернатора, председателя статистического комитета Иосифа Михайловича Судиенко, относящегося к Голышеву с большим уважением.
Медали Голышев очень обрадовался. «Награда эта, — писал он, — для меня была приятна особенно потому… что я, бывший крепостной человек и крестьянин, мог иметь лишь серебряные медали и не мог получить золотой».
С первой, в раннем детстве, поездки с отцом на Холуйскую ярмарку помнил Иван Александрович лесную часовню на глухой поляне Шуйского тракта, невдалеке от перевоза через Клязьму. Она поразила тогда его стоящей в полутьме огромной белой фигурой угодника Николая Чудотворца с большим мечом в руках. Под ногами угодника был желтый ящик для монет-приношений.
«Один вор запустил было руку в кружку с подаяниями, а обратно-то и не вытащит. Как ни крутил, не отпускает кружка руку. Так и сидел, пока люди не пришли да не освободили его», — рассказывал отец.
Пошаливало немало проходимцев в этом глухом местечке. И один помещик, Толмачев, решил перенести образ Николая Чудотворца в церковь близлежащего погоста. «Перенес он, это, угодника, — рассказывал отец, — а утром — глядь, нет уж его в церкви. Пошли в часовню, а образ — там, на прежнем месте».
«А я другое слыхал, — включился в разговор ехавший на ярмарку ковровский мужик, — один офеня, сказывают, позарился на образ, украл да и ослеп сразу. Так год цельный искали угодника, пока этот слепой не подбросил его обратно. Вернул он, это, Николая Чудотворца на место и прозрел сразу».
Часовня эта разрушалась теперь, и зарисовать ее Иван Александрович отправился вместе с женой.
Заглянули в погост Нередичь Никольский, лежащий в полутора верстах от часовни, нашли священника. Тот еще порассказал им всяких легенд о часовне, все их он записывал в церковную летопись.
«Раньше бывало, — жаловался священник, — большие вклады делали в ту лесную часовенку, и деньги шли на процветание церкви. А теперь не только вклады, а и малые приношения разворовывают. Так вот по ночам проходимцы стали могилы раскапывать. А уж в часовне-то Николая Чудотворца мы чево только не делали, чтобы образ лихоимцы не терзали, аж решетку ставили. Все одно найдут, как побезобразить. Совсем ветхая стала часовенка, да и отремонтировать не на что. Однажды и саму церковь чуть не ограбили,
