Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей в Тригорском, в 1825 году в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного господина [И. М.] Рокотова, повторявшего беспристанно: «Pardonnez moi ma franchise; je tiens beaucoup a votre opinion' (Простите мне мою откровенность, я чрезвычайно дорожу вашим мнением). Вдруг вошел Пушкин с большою толстою палкой в руках. Он после часто являлся к нам во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками chin-loup. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила; он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы нескоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: «Ai-je ete assez voulgaire aujourd’hui?»(Я был достаточно вульгарен сегодня?) Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его. Так один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Charmant, charmant» (Прелестно, прелестно!). Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извощике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в «Подснежнике». Пушкин был мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью явился он в Тригорское со своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодичный, как он говорит про Овидия в своих «Цыганах»:
И голос, шуму вод подобный.
Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном, сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно-веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: J’aime la lune quand elle eclaire un beau visage»(Люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо). Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал, при нашей первой встрече, Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, 'приют задумчивых дриад', с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: Mon cher Pouchkine, faite les honneurs de votre jardin a Madame (Дорогой Пушкин, окажите честь принять г-жу Керн). Он быстро подал мне руку и побежал скоро-скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспомнил нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: Vous aviez un air virginal; n’est ce pas que vous aviez sur vos quelque chose comme une croix? (У вас был такой девственный вид. Не правда ли на вас было что-то вроде крестика?)
На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрой Анною Николаевною Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:
Я помню чудное мгновенье, и проч.
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных цветах». Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя.
Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:
Мы пели этот романс Козлова на голос: «Benedetta sia la madre», баркароллы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи старцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его «Ночь». Как жаль, что он ее не увидит! Дай бог ему ее слышать!»
Итак, я переехала в Ригу. Тут гостили у меня сестра, приехавшая со мною, и тетушка со всем семейством. Пушкин писал из Михайловского к ним обеим; в одном из своих писем тетушке он очертил мой портрет так: «Вы хотите знать, что такое г-жа Керн? Она гибка, она все понимает; она легко огорчается и так же быстро утешается; она робка в обращении и смела в поступках; но она так привлекательна!»
Его письмо к сестре (А.Н.Вульф) очень забавно и остро; выписываю здесь, что относилось ко мне:
«Все Тригорское поет:
Не мила ей прелесть ночи,
а у меня от этого сердце ноет; вчера мы с Алексеем говорили подряд четыре часа. Никогда еще не было у нас такого продолжительного разговора. Угадайте, что нас вдруг так сблизило? Скука? Сродство чувства? Ничего не знаю: каждую ночь гуляю я по своему саду и говорю себе: она была здесь; камень, о
