Отправив фрейлину Ланскую на поиски Ники, императрица присела рядом с ней и утешала ее, словно маленькую девочку, нежно поглаживая по голове…
– Здравствуйте, maman! – рявкнул Ники, вытягиваясь и щелкая каблуками. Она взглянула на своего возлюбленного с состраданием. Бедный, он не знает, зачем он здесь…
Рассказывает Олег Таругин (цесаревич Николай)
…Словно побитые собаки, мы с Мореттой покидаем покои императрицы. Влетело нам, а особенно мне, по первое число. Моя невеста, должно быть, плакала до моего прихода. Краем глаза я вижу, как у нее до сих пор предательски подрагивают губки. До покоев Моретты мы доходим в молчании, не касаясь друг друга, и лишь около ее дверей я чуть приобнимаю свою невесту. Ну, ничего, ничего. Просто будем поосторожнее. «Конспи’ация, конспи’ация и еще ‘аз конспи’ация!» – как завещал нам вождь мирового пролетариата. А вот кстати:
– Филя! Вот что, братишка, вы там справочки наведите: у кого это язык во рту не помещается? И хирургически его, хирургически…
Махаев кивает:
– Разберемся, батюшка-государь. Не изволь сумлеваться – все сделаем!
Вот так и ладушки. Теперь к себе: у меня еще дел невпроворот! Та-ак, а это что за явление?..
– Ваше императорское высочество! – Мне навстречу торопится граф Дмитрий Мартынович Сольский, государственный контролер Комитета финансов[208]. – Государь посоветовал мне обсудить с вами…
Приехали! Опять мои дела – побоку! Здравствуй, милая «текучка»!..
Рассказывает Егор Шелихов
С той поры, как государева невеста к нам перебежала, почитай, уж недели три прошло. Скоро, скоро государя нашего свадьба! Уж, наверное, отпразднуем… Мне вон государь сказал, что опосля свадьбы обязательно поедет с супругою по всей Расее путешествовать. И заедет к Филимону, под Саратов, и ко мне, в Затонскую. Мы с Филей теперь все гадаем – как там наши: рехнутся от счастья аль выдержат?..
Государь-то наш хоть и к свадьбе готовится, а дел своих важнющих ни на день не оставляет. Вот опять сейчас к нему в кабинет Ламздорфа Владимира Николаевича урядник сопроводил. Прости господи, не люблю я этого Ламздорфа, вот прям с души воротит. И то сказать: глазки масленые, смотрит на тебя, ровно кобылу на рынке выбирает. Недаром про него по углам шепчутся, что, мол, мужеложец он. Ну да государю виднее, с кем дела делать. Может, он в чем другом толковый, может, и он на что полезен. Я вот как-то заикнулся князю Сергею, упаси бог, не о Ламздорфе, а так, вообще, об этих… их еще государь от чего-то «голубями» кличет. Мол, может, их того… убрать, одним словом? Князь Сергей хмыкнул, а потом и сказал: «Не задом единым, друг мой Егор, человек жив». Наверное, так и должно быть. Ежели ты, к примеру, для государя шибко полезен, так и простить тебе можно многое. Даже…
…Ох ты, государь-то наш, да вместе с невестой вышли. Да как же это, матушка-заступница?! Государыня будущая вся заплаканная, а у батюшки нашего лицо такое… Да кто ж это так провинился-то? Ну, да кто б ни был – худо ему придется. Когда у государя такое лицо – ничего он никому не простит! Как есть не простит…
В двух словах Филя мне обсказал, в чем дело, да прибавил, что государь болтуна паршивого отыскать велел. Не сумлевайся, батюшка, исполним в точности. Отучим его хирургически. Или еще как.
Тем же вечером чуть не половина атаманцев и стрелков в разведку двинулись. Кто по горняшкам дворцовым, куры строить, кто – по полотерам да истопникам, по штофчику выкушать. А промеж приятным делом поинтересоваться: кто ж это про батюшку нашего да государыню евойную будущую треплет?
Через три дни на четвертый дознались-таки. Лакей Абвалкин, пыльная его душонка, что в покоях государыни будущей убирается, углядел, что государыня наша у себя не ночует. Антиресно ему, вишь ты, стало: и где это она ночи все проводит. Вот и проводил он тишком до самых государевых покоев. Туда, ясно дело, ходу ему не было, так он сам навоображал, что там происходило.
Но только это еще бы полбеды. Ну, узнал, ну, напридумывал, ну рассказал бы какой своей зазнобушке – да бог с тобой, живи и знай себе на здоровье. Но он ведь, тварь такая, рассказал все камердину великого князя Николай Николаича. Да не просто так рассказал, а за четвертную! Денег решил на чужой любви сыметь! А уж камердин тот самому великому князю все обсказал. А тот – остальной императорской семье.
Как мы государю про то доложились, тот посидел малость, посоображал, а потом…
Рассказывает Акакий Абвалкин
Когда у тебя в кармане, даже и не в кармане, а в портмонете новенькая александровская бумажка[209] похрустывает, сразу жить приятно становится. Да-с. А всего-то и дел для того, чтобы она похрустывать у тебя начала, – сходи да и наври еще чего про цесаревича и его немку. Вот сейчас, сейчас, камердинер его императорского высочества Федор Ананьевич выйдут-с, тогда и бумажка на свет божий явится. Ой, господи, дa они не одни-с…
– Ну-с, любезный, мне вот самому захотелось тебя послушать. Давай, докладывай: чем там цесаревич ночами-то занимается?
Федор Ананьевич из-за спины великого князя кивают-с: мол, давай, Акакий, начинай. Ну, с Богом…
– …Так, говоришь, стонала она при этом? – ничего, кажется, угодил ему своим рассказом. – И что же: сильно стонала?
– Ваше императорское высочество. Осмелюсь доложить-с: стонала она так, словно какую тяжесть несла. Протяжно так: о-ох! о-ох!
– А дальше?
– А дальше, словно плакать начала. С придыханием так.
– Ну а что ж цесаревич? – В руке у великого князя появилась бумажка, да не фиолетовая – радужная![210]
– А цесаревич хотел бы знать: какого черта ты, длинномерный подонок, лезешь в его личную жизнь?! Тебя спрашиваю, скотина жирафообразная!
Богородица-заступница! В покои вламывается цесаревич, да еще вместе с казаками и стрелками. Ой, батюшки, за что?! Не надо! Я больше не бу…! Не бейте, умо…!
С полу подняли, у стенки поставили, держат. Атаманец кинжал к горлу прижал, шипит: «Только пикни у меня!» К другой стенке Федора Ананьевича так же притиснули, а цесаревич перед великим князем прохаживается:
– Подобные действия я воспринимаю как оскорбление, и только ваш низкий интеллектуальный уровень развития не позволяет мне адекватно отреагировать на подобные инсинуации.
– Чего? – удивленно спрашивает великий князь.
– Последняя реплика свидетельствует об истинности моих предположений. Вы дурак, дядюшка, а на Руси спокон веку повелось на дураков не обижаться! Так, ну ладно: этого, – на меня показывает! – в мешок и в Неву, этого, – на Федора Ананьевича, – на конюшню и сотню нагаек ему для просветления в мозгу, а этого, – на великого князя, – отпустите с богом. Этот не поумнеет.
Вот у двоих казаков мешок здоровенный. НЕ-Е-ЕТ! НЕ НАДО!! НЕ НА…
Рассказывает Олег Таругин (цесаревич Николай)
Я ухожу из покоев Николая Николаевича с чувством «глубокого удовлетворения». Наутро о скорой и страшной расправе будет знать весь дворец. Но пусть меня повесят, если хоть одна сволочь рискнет нажаловаться папеньке или маменьке. Будут молчать аки рыбы невские, дабы не стать случайно этих самых рыб кормом. Или я совсем не разбираюсь в человеческой психологии.
Но история получила неожиданное продолжение… Не прошло и пары часов, как ко мне в кабинет ворвался разъяренный Шенк. Честно говоря, я никогда не видел нашего записного весельчака и балагура в таком состоянии. Машинально бросившиеся на мою защиту Филя и Егорка вдруг отлетели в стороны, как мячики. Блин, и это мои лучшие бойцы-рукопашники? Из головы как-то вылетело, что, когда в той жизни я школу посещал, Илья Петрович Дорофеев резался в джунглях Никарагуа с «Контрас» и их советниками из ЦРУ.
– Брысь отсюда! – командует Шенк ординарцам. Те вопросительно смотрят на меня. Я киваю. Идите- идите, завтра на тренировке встретимся – уж и погоняю я вас за сегодняшний конфуз.
– Ты что творишь, балбес? – дождавшись ухода посторонних, прошипел Шенк. – Ты что себе
