заливпому лугу. А когда мы поднялись наверх, то чуть не померли от страху: там стоял железный человек, такой, каких рисуют в школьпых книжках. Их еще называют «рыцари»; так вот хоть ты знаешь, что они внутри пустые, но этак спер — поначалу они всегда страху нагонят, когда увидишь их в натуре.
А на стенах было полным — полно всякого оружия тех времен, когда воевали с маврами. Такое всегда можно увидеть, когда заглядываешь в окна господских домов; и всег- да?то оно начищено до блеска и красиво развешано. Видно было, что и здесь оно только для украшения. У господ ведь так принято: вывешивать все на стенах…
Клешня взобрался на сундук, что там стоял — совсем пустой, мы его открыли, чтобы посмотреть, — и взял себе шпагу, самую длинную и блестящую, да нам еще дал каждому по такой штуковине. Не знаю, на что они нам могли сгодиться. Я ведь, пока суд да дело, все приглядывался, как мы идем, чтобы сразу удариться обратно, как только кто появится. Не очень я люблю попадать в истории; и хотя выпивка делала свое дело у меня в голове, но все же не настолько, чтобы я не понимал: мы сейчас больше похожи на бандитов, чем на простых городских парней, которым приспело погулять.
Ну а потом, когда мы походили туда — сюда по этим длинным коридорам, не встретив живой души, кто?то из нас вдруг увидел полоску света под дверью. Клешня, видно, не очень?то доверял своей сабле, потому на всякий случай раскрыл наваху и толкнул дверь без малейшего сумления. Свет, оказалось, шел от шандала с четырьмя церковными свечами, из которых три уже догорали, а четвертая стояла нетронутая. Мы сразу увидели кровать — значит, попали в спальню, но но всему остальному, что здесь было, это походило, скорей, на часовню: большие занавеси, картины со святыми и даже сами святые из дерева. И еще был распятый Христос, большой, как пастоящий человек; он висел над изголовьем кровати, и меня даже оторопь взяла: показалось, что он поглядывает на нас из?под опущенных век. В камине горели поленья, уже наполовину обуглившиеся, а в воздухе стоял сильный и сладковатый запах, больше похожий на запах лекарства, чем, скажем, духов.
А посреди комнаты стояло кресло спиной к двери. И тут?то мы второй раз обомлели от страха: с одной стороны кресла свисала человеческая рука. Мы на мгновение застыли, а потом Клешня отхаркался и плюнул, чтобы посмотреть, двинется ли оно. Но оно не шелохнулось. Тогда он пошел с опаской вперед, пока не остановился перед самым креслом, покачивая головой от того, что увидел.
Когда и мы подошли, то увидели, что в кресле сидит, раскинувшись будто мертвый, тот самый бородатый господин, что был на галерее утром. Сидел он, откинувшись на большую подушку, а одет был в длинный балахон, покрывавший его с головы до пяТ, наподобие епископской мантии. Из одного уголка рта у него текли слюни, а глаза были неподвижные и остекленевшие — такие бывают и у человека в обмороке, и у покойника… Клешня, однако же, ничуть не струсил, а взял и пошуровал у хозяина в бороде концов шпаги, но тот не проснулся и даже признаков жизни не подал; и тогда наш приятель повернулся к нам и сказал уже довольно громко:
— Ну нализался!
Правда, никакой выпивки в комнате не было, но что с того: он мог напиться в другом месте, а спать прийти сюда.
Рядом на столике стояла маленькая жаровня, размером с тарелку, и лежала трубка — или что?то похожее, — но такая малюсенькая, просто с наперсток, не знаю, что там, к черту, можно было из нее курить. А ко дну трубочной головки прилипла какая?то вонючая дрянь, с виду похожая на смолу, и от нее шел тот же приторный запах, что в этой комнате будто носился в воздухе. Только здесь он был еще сильнее, от него прямо тошнило… И еще кровать в этой спальне не такая, как бывают супружеские…
Пока мы с Клешней все это рассматривали, Окурок начал рыться в каком?то шкафчике, похожем на сундук на ножках; весь он был из ящичков, маленьких и так тонко сработанных — просто игрушечные! Когда я увидел, что Аладио вытаскивает из одного ящичка драгоценности, то пошел прямо к нему, чтобы помешать: для меня, как я уже сказал, гулять — это одно, а воровать — совсем другое. Но Клешня стал между нами, а потом они вместе обшарили весь сундук и тут?то наткнулись на те самые золотые украшения, которые потом были найдены у Клешни в кармане… Дело в том, что Шан отдал своему дружку все драгоценности, а себе оставил только пару серег и одно очень красивое кольцо. Конечно, для Лолы Вигезки… И это не значит, что я валю все на нее, а сам разыгрываю невинность, но можете мне поверить: во все эти воровские дела я не лез, поэтому у меня и не нашли ничего, кроме моего. Вы это знаете, и я так и сказал в участке, хотя и били меня ваши громилы, сколько их душе было угодно, чтобы я им, дескать, рассказал, где я припрятал драгоценности… Да, сеньор, эти двое, и больше никто; и начали они это дело в полном согласии, но потом, когда появились и другие вещи, пошли рвать их друг у друга из рук и ругаться так, что тошно было слушать… И когда я увидел, как они обнаглели и осатанели в грабеже, то мне пришло в голову, что это вовсе не те ребята, которых я так хорошо знал, или думал, что знаю, — хотя бы и со всеми их фокусами, обычными, когда ты молод и гуляка, — а совсем другие люди, уже поднаторевшие в темных делах и похождениях…
И тогда, видя, что они забыли все на свете и торгуются как цыгане, я стал понемногу отходить от них — и как оказался возле двери, то разом стащил башмаки — будто кожу с себя живого содрал, — отломил один из огарков с подсвечника и рванул вон из комнаты, надеясь, что как- нибудь сумею выйти… Но запутался в этих коридорах, и это дало им время меня догнать. А когда догнали, то стали позорить меня за то, что хотел смыться без них, и даже заявили, что я, мол, что?то ценное с собой прихватил. Когда я это услышал, то мне страшно захотелось броситься на них, чтоб не думали, что я с ними из одного теста, и чтобы сами не вели себя как последние сволочи, извините за выражение. После того как они меня обыскали и убедились, что ничего я не взял, я сказал им:
— Я вот захочу и уйду, а вы делайте то, что вам приспичит… дело ваше! Во — первых, я хочу смыться, потому что я не вор, а во — вторых, потому что может проснуться этот человек или кто другой, кто есть в доме, а ты, Шанчик, способен на любую глупость, которую потом уже ничем не исправишь. Уж я тебя знаю, хотя и не знал настолько, чтобы предположить, что в тебе и такое сидит… А теперь давайте, пустите меня: вы же знаете, что у меня и свой характер имеется. — Разговор у нас шел, как сейчас пом- пю, вполголоса, в углу коридора.
— Подожди немного, парень, — пробормотал Клешня, говоря со мной уже по — другому, почти уважительно. Но вид- по было, что ему снова ударила в голову его проклятая блажь. — Ты же знаешь, что я пришел сюда ради этой женщины. На весь этот хлам мне плевать — хочешь, отдам тебе… чтоб ты знал! Но я отсюда не уйду, не побыв с нею. Когда мы ее найдем, то можете проваливать — мне все равно… но сейчас я прошу тебя не уходить, понял?
Он нес весь этот вздор ну совсем как сумасшедший. И скажу вам, сеньор, что хотя меня не так просто запугать, по все же страшно было смотреть па этого человека, когда он стоял там, при свете огарка, и в его безумных глазах была такая решимость, что встапь сейчас у него па пути десяток человек — ои бы первый напал на них. Окурок или тоже этого испугался, или же рассердился, как бывало всегда, когда его дружок начинал говорить о женщинах, но только и он вдруг заворчал:
— Прав он, этот самый, ведь прав… Пошли уж отсюда, не упирайся. Того, что взяли, хватит все дела устроить… Пошли, а то не ровен час…
Но Шанчик ничего и слышать не хотел. И вообще не раз в тот день можно было заметить, что, как только ударит ему эта мысль в голову, так лицо у него становится как у безумного. Стиснет зубы — аж челюсти ходуном ходят, и дышит тяжело, будто воздуха ему не хватает, а глаза сужаются, останавливаются и леденеют, точь — в-точь как бывало, когда он хватался за нож во время своих похождений и стычек в кабаках… И чего мы добились своими возражениями? Только того, что еще сильнее взыграла в нем безумная эта страсть, не дававшая ему покоя с того самого момента, как мы увидели госпожу де Андрада, глаза бы мои на нее не смотрели!
Так вот, не обращая на нас ни малейшего внимания, будто нас тут и вовсе не было, он пошел обратно по коридору, матерясь во весь голос, пиная ногой двери, которые раскрывались безо всякого усилия: видно было, что они без задвижек. Мы даже зашли в две комнаты — и никого, словно дом вымер весь, а я?то предпочел бы, чтобы кто?нибудь вышел — и будь что будет! Я готов был схватиться с кем угодно, хоть на кулаках, хоть на ножах, лишь бы не эта тишина и множество зал, набитых красивыми вещами и уставленных накрытыми столами — как для званого обеда. И это множество спален с огромными и роскошными кроватями, будто только что застеленными, в которых никто не спал! И всюду горел свет…
Клешня, сжав зубы и тяжело, со свистом дыша, ворошил шпагой простыни и одеяла, протыкал
