купили себе монопольное право на владение ею, словно на отстрел дичи в охотничьих угодьях или на публикацию фотоснимков великосветской свадьбы, да уж, молодчики — высший класс, святая правда, а эта их родина, по — моему, она у них слишком раскормленная, карикатурно величественная, злобная, пошловатая, у ног лев, униженный, распластавшийся на брюхе, шлем надвинут по самые брови, в руке окровавленный меч и список битв, нескончаемый, как телефонный справочник, а за спиной у нее континенты, континенты: «Не найдешь на свете земли, где испанской нету могилы», оле, мой огневой мальчик, слава твоей матушке, говорит тебе эта стюардесса, крикнем ура Богоматери Макаренской[119] и матери, что нас родила, дошлая бабенка и всегда при муже, давайте и дальше так же, потасовки в любое время и по любому поводу, а мертвым воздастся по всем их деяниям и заслугам в ученых трудах Санчеса Альборноса[120], знаменитого человека и завзятого либерала, экс — президента самой призрачной из республик, которая витала когда — либо над этим захолустьем, где терпит муки человечество, шикарное танго — с душком и со всем, что требуется. Если уж про битвы, чего стоит та, которую пришлось вести мне, без грохота, без пороха, без ракет и трубных звуков, без здравиц в стенах соборов и аюнтамъенто и без сохлых лавровых веночков по памятным датам, ничего похожего, просто — напросто изо дня в день маяться в комнатенке, снятой у жильцов — съемщиков выходящей во двор, пропахшей овощной похлебкой, которую каждый день варили в при- вратницкой, и песенки детворы поднимались вверх по дворовому колодцу к далекому квадрату голубого неба, доносились, словно из транзистора, поднятого высоко — высоко, «Испания едина…», «Куда я поставил машину…», теперь иногда вены у меня набухают от тоски по тем временам, неспокойные часы, но замешанные на чистоте надежд; на что я надеялась, откуда я знаю, на все: что будут деньги, будет любовь, что буду шагать твердым шагом и с поднятой головой… если в один прекрасный день наш самолет грохнется вместе со мной, не надейся даже на жалкую пенсию, не то что повышенную, а самую что ни на есть обычную, слишком молода, иди подотрись, говорят, теперь мы, женщины, сквернословим, но сам Камило Хосе Села не сумел бы сказать это по — другому, разве что в какой?нибудь яростной статье в «Интервью»[121], но там ему нетрудно подать все под соответствующим соусом, какую чушь плетет эта обвешанная драгоценностями попугаиха насчет картошки, все это, наверное, очень мило, но хотелось бы знать, сколько картофелин она очистила собственноручно, тогда бы мы и потолковали, мне?то немало пришлось начистить, пока я не устроилась на работу — и это на такое место, где рискуешь жизнью и вечно мотаешься по заграницам, видно, окажется правдой эта строчечка: «не найдешь на свете земли, где испанской нету могилы» и т. д. и т. и., а мне хотелось бы, чтобы у меня был свой домик на горе, неподалеку от города, от большого города, я бы смотрела на него издали: лежит внизу под слоем смога, словно в берете, а я дышу чистым воздухом, вожу своих детей в школу, и мне не нужно спешить, к определенному часу, опаздывая, вечно в волненьях… Вол, что от ярма от бился, на что сгодился?.. В этом доме у меня было бы все то же самое, что в ту пору, когда я девчонкой жила в деревне: орудия труда — коса, грабли, вилы; стойка для кувшинов у двери погреба, бока кувшинов такие прохладные, в капельках, я еще чувствую этот запах свежести… увеличенная фотография моих родителей, до того смешная и все?таки до того похожая, и еще чьи?то карточки, и открытки из разных мест, и у каждой на обороте — чистая правда, хромолитографии, Богоматерь дель Кармен, и Пабло Иглесиас[122] , и Женевьева Брабантская[123], и Христофор Колумб, ступивший на землю Нового Света и коленопреклоненно вздыхающий по королеве Кастильской, своей госпоже, и даже рекламные календари разных фирм: «Каса Рамон. Вина и гастрономия», «Сельскохозяйственное страховое общество «Полярная звезда» — альманахи с перекидными страничками — вычеркивай себе понемножку день за днем да записывай свои злоключенья, а внизу конверт, чтобы хранить квитанции, письма, оставшиеся без ответа, образчики вязки и кулинарные рецепты, и у меня в доме были бы пахучие травы, чудодейственные, исцеляющие от всех недугов, о господи, как отдавался у нас на улочке голос торговки, липпия, укроп, рута, плакун- трава, подорожник, мята, а главное, из дверей будет дышать теплом, теплом, я очень хорошо знаю как, и дети мои, они ведь у меня будут, правда, почему у меня не должно быть детей, они будут расти себе, пройдут года, и у нас появятся внуки, но ничего не будет, незачем строить иллюзии, снова вернусь в роскошную квартиру, дом — башня, один из стольких, этаж над этажом, ничем не отличающиеся друг от друга, лифты, множество бытовых приборов, одинаково гудящих, лживые дешевые репродукции — Кандинский, Миро, выцветшая «Герника», не я покупала эти картины, они тоже, наверное, одни и те же по всему дому, забавно, если так, раньше мне не приходило в голову, гляди?ка, Марихосе, а что, если, повинуясь таинственным велениям правил пользования жилыми фондами, все мы, квартиросъемщики, по всем восемнадцати этажам в один и тот же час отправляемся в нужник, и в руках у всех один и тот же журнал, одна и та же книга, разумеется, для этого, само собой, нужно подписать контракт и выплатить деньги, а не то… а может статься, интересно бы проверить, мы все уже изображены в таком виде цветными фломастерами на чертежах архитектора и в рекламных брошюрах, выпускающихся строительной компанией и посредниками по сдаче квартир, и по той же причине придется терпеть нудную музыку, транслируемую по радио, и раздвижной диван — кровать, может, и сон тоже раздвижной по всем квартирам, нескончаемое одиночество, из?за которого мне завидуют эти молокососы, хуже, чем молокососы, по крайней мере говорят, что завидуют; «я подарю тебе дворец из дюралекса»[124] — мурлычет Гильермина, что же, забавно, забавно, а дома я повалюсь на диван, в изнеможении, тяжело дыша, в темноте, иногда я боюсь зажигать свет, при свете отчетливей ощущаешь собственную беспомощность, и никуда не деться, снова подаст голос разбитое сердце, я в тысячный раз спрашиваю себя, «почему гниет заживо моя душа… почему гниет чуть ли не миллион трупов в городе Мадриде»[125], а потом снова перебирать, посмеиваясь, лица сослуживцев, в списке жильцов в привратницкой тоже значится — стюардесса… да, стюардесса, какая мне польза от университетского образования, от диплома, полученного ценой таких лишений и бесконечного самообмана? Стюардесса, стюардесса, люди произносят это слово немного удивленно и с завистью, потому что думают только о путешествиях, об одних только путешествиях, о мишурном блеске профессии, но не представляют себе, что это такое — длительные отлучки, неустроенная жизнь, над тобой — тучи, внизу опасность, так вот и дышишь, а земля только временное пристанище, я всегда хожу в форме, правда, мне нравится в форме, но… на самом деле это наряд горя и разочарования, к чему мне лгать, на эту пирушку я попала по милости ре-
комендателъного письма, полученного когда?то от одного важного типа, он был важным типом еще при Франко раздавал теплые местечки и синекуры, поручился за моего отца, но моя собственная жизнь? как далеко все это, господи, и как я притворяюсь и сама дивлюсь своему притворству, своей безотказной выносливости во всех случаях жизни, если бы следующий полет оказался последним, мне не осталось бы чем утешиться, на самом деле у меня ком в горле, мне грустно, я вот — вот пойду ко дну, потому что эта любовь — любовь, ну и словечко, — эта любовь, которая когда?нибудь непременно возникает в жизни, которая поселяется в нас задолго до нашего рождения, страсть, пришедшая издалека, животворящая, нездешняя, возникшая, когда мир едва народился, эта любовь у меня была, была, была, я ее встретила, а теперь в одно мгновение все рассыпалось в прах, в ворох горьких воспоминаний, он бросил меня, да, бросил, ох, если бы эти узнали, вечно вы спрашивают у меня, когда свадьба, какие у меня планы и даже — с подмигиваньем— как мои любовные делишки, так вот, он дал мне отставку, и со всей грубостью, я ему надоела, у меня сердце упало, когда он сказал, что ему не нравятся подарки, которые я ему делаю, он без околичностей выплюнул мне это в лицо, без околичностей и недвусмысленно, чтобы не осталось сомнений, и долгие часы моих колебаний, поисков разгадки отозвались во мне физической болью, и все мои старанья словно размыло ливнем, но он не пытался смягчить удар, ему осточертели мои иронические замечания, мои двусмысленные фразочки, мои… мои наряды, все более явные признаки моей старости, гусиные лапки в уголках глаз, дыханье с присвистом, боли в затылке… И он не знает или не хочет знать, что никогда не говорила я ничего двусмысленного, и в моей иронии никогда не было ничего по — настоящему обидного, а теперь, когда он запретил мне даже говорить ему, хоть сквозь зубы, что я люблю его, что он мне нужен, что жажда сжигает, уничтожает меня, теперь не знает никто, ни сам он, ни один из этих пустозвонов — они?то даже не подозревают, — что в моей жизни есть мужчина, как они сказали бы с хамским смешком, нет, никто не знает, что никто не смог бы дать ему то, что дала бы я, все дыхание верности, всю свою любовь целиком, и ничего не потребовала бы взамен, только видеть его, слышать его голос, чувствовать его голову у меня на плече, когда он приходил ко мне вялый и расстроенный, а я не знала, в чем дело, и не спрашивала его, а может, он и сам не знал, и он уже никогда не узнает, что я не хотела обременять его,
