холеры, но ее выдумали злонамеренные люди для своих целей и т. п. Кричат против немцев, лекарей и поляков, грозят всех их перебить. Правительство точно в усыплении: оно не принимает никаких мер к успокоению умов…»
26 июня Пушкин писал П. В. Нащокину по поводу появившейся в Петербурге холеры: «На днях на Сенной был бунт[1022] в пользу ее, собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирял его. Дело обошлось без пушек, дай Бог, чтобы и без кнута. Тяжелые времена, Павел Воинович…»
Времена были действительно тяжелые. На основании жандармских донесений и мемуаров современников можно представить себе, что в эти дни творилось на улицах Петербурга. Толпы бунтующих останавливали прохожих на улице, обыскивали их и, если находили в карманах какие-нибудь пилюли или аптекарские порошки, тут же на месте учиняли жестокую расправу с мнимым отравителем. Некоторые больницы были разбиты, доктора замучены, имущество разграблено, больные выброшены на улицу. Все эти ужасы продолжались два дня — 22 и 23 июня. В записке А. X. Бенкендорфа, составленной на основании агентурных сведений, имеются следующие строки, не лишенные даже литературной выразительности: «На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи — везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село[1023], куда переведены были и кадетские корпуса. Но за исключением Царского Села холера распространилась и по всем окрестностям столицы. Народ страдал от препон, которые полагались торговле и промышленности…» Умирали от холеры главным образом бедняки, но потом смерть стала косить и привилегированных… От холеры умер, между прочим, в Витебске цесаревич Константин Павлович. Никитенко[1024] писал в своем дневнике: «Болезнь свирепствует с адскою силою. Стоит выйти на улицу, чтобы встретить десятки гробов на пути к кладбищу. Народ от бунта перешел к безмолвному, глубокому унынию. Кажется, настала минута всеобщего разрушения и люди, как приговоренные к смерти, бродят среди гробов, не зная, не пробил ли уже и их последний час…»
Здесь, в Петербурге, усмирение бунтовщиков обошлось без кнута, о чем упоминал Пушкин в письме к Нащокину, но не так закончились холерные беспорядки в провинции. В середине июля в военных поселениях[1025] Новгородской губернии вспыхнул холерный бунт.
Пушкин сообщал Н. А. Осиповой: «Знаете ли, что в Новгороде, в военных поселениях были мятежи? Солдаты взбунтовались и всё под тем же предлогом отравления. Генералы, офицеры и врачи были умерщвлены с утонченной жестокостью!..»
По-видимому, холера была лишь предлогом для бунта, а мятежники рассчитывали на радикальное изменение всех порядков в ненавистных военных поселениях. Это видно из того, что готовился поход бунтовщиков в Грузию для расправы с Аракчеевым. Но мятеж не увенчался успехом. Царь сам отправился в Новгородскую губернию и решился выступить среди солдат, уговаривая их повиноваться. Мятежники покорились. Эта покорность им дорого стоила. Зачинщиков жестоко наказали. Некоторых прогоняли сквозь строй восемь раз через пятьдесят человек, иными словами, они должны были получить 4000 палок. Из шестидесяти наказанных остались живыми десять человек. Лишившихся чувств волокли вдоль строя, продолжая нещадно бить. У некоторых выпали внутренности… Новгородское дворянство отправило к Николаю депутацию с изъявлением чувств признательности за восстановление спокойствия в губернии.
Пушкин, предчувствуя возможность такой расправы с бунтовщиками, страшился ее. Но с не меньшим отвращением он отнесся и к самому факту мятежа. В дневнике 1831 года он записал некоторые подробности бунта: «Генерала они засекли на плаце. Над некоторыми жертвами убийцы ругались. Посадив на стул одного майора, они подходили к нему с шутками: «Ваше высокоблагородие, что это вы так побледнели?» — И с этими словами били его по лицу…»
То же самое и в письме к Вяземскому 3 августа: «Ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Русы. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезали в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен: пятнадцать лекарей убито…»
Эти картины дали повод Пушкину, спустя пять лет, написать в «пропущенной главе» «Капитанской дочки» известные строки: «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный…»
Вся эта страшная драма закрепощенного и одичавшего в рабстве народа, который царские палачи мечтали усмирить палками, была для Пушкина прологом к его собственной судьбе… Обстоятельства так складывались, что ему пришлось жить среди этих самых усмирителей. И никогда блеск царского дворца и придворных салонов не мог уничтожить в душе поэта кровавых воспоминаний.
V
Поселяясь в Царском Селе, Пушкин радовался, что здесь будет тихо — не будет гусаров, не будет двора. Но, к несчастью, двор, страшась холеры, переехал в Царское. Пушкин еще не был вовлечен в суету светской жизни, и, если бы не волнения польские и холерные, он мог бы спокойно наслаждаться семейным счастьем. Он работал, писал «Сказку о царе Салтане» и «Сказку о попе и работнике его Балде». Его навещали В. А. Жуковский и черноглазая Александра Осиповна Россет, молоденькая фрейлина, с которой Пушкин встречался раньше в салоне Карамзиных и у Е. М. Хитрово. У Россет был жених, Н. М. Смирнов. С Пушкиным у нее были отношения дружеские и простые. Он ценил ее остроумие, живость и вкус к изящному. Она являлась к Пушкиным запросто в их квартиру на Колпиной улице. Не интересуясь Натальей Николаевной, она прямо шла в кабинет поэта. Там все было в обычном порядке. Рядом с рукописями на столе стоял графин с водою, лед и банка с крыжовниковым вареньем. Кругом много книг. На окнах не было гардин. Пушкин не тяготился жарою. «Волосы его обыкновенно были еще мокры от утренней ванны и вились на висках». Они весело болтали о стихах. Пушкин очень смеялся, когда Россет призналась, что ей не нравятся его стихи «Подъезжая под Ижоры»[1026]. Почему? — Потому что они выступают, как бы «подбоченившись».
Наталья Николаевна, обижаясь на Россет, говорила ревниво: «Ты ведь к мужу пришла, ну, иди к нему…»
«Жена его ревновала ко мне, — рассказывала впоследствии Россет поэту Я. П. Полонскому[1027]. — Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне! Право, мне все равно: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня». — «Я это хорошо вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…»
Перед вечером, часов в шесть, Пушкин с Натальей Николаевной гуляли по парку вокруг озера. Поэт еще не был разочарован в семейном счастье, хотя иногда «нежная» и «романтическая» Натали подобно своей матушке капризничала и плакала. Она скучала. Она знала, что где-то рядом есть особый мир успехов и наслаждений, для нее возможных, но пока не доступных, и нетерпеливо ждала случая, чтобы войти в этот мир. Такой случай представился.
Николай Павлович Романов не так уж бескорыстно восхищался в Москве прелестью барышни Гончаровой. Он вообще не склонен был к бескорыстию. Он любил окружать свою жену[1028] хорошенькими фрейлинами и любил, чтобы на интимных балах в Аничковом дворце танцевали красавицы. И фрейлины, и жены покладистых гвардейцев, и воспитанницы Театрального училища, и случайные барыни которых встречал царь на общественных маскарадах все они имели счастье пользоваться царскою благосклонностью. Нравы во дворце были легкие.
Даже умненькая, бойкая, смелая Poccет не могла обеспечить во дворце пристойного к себе отношения. Царь говорил ей «ты»; входил к ней в спальню, когда она мыла ноги; писал ей такие неприличные записки, что она показывая молоденькому И. С. Аксакову [1029] автографы примечательных лиц, стыдливо откладывала в сторону царские письма.
Наталья Николаевна Пушкина всем казалась очаровательной. Брат Россет, Аркадий Осипович[1030], рассказывал, что летом 1831 года в Царском Селе многие ходили
