с картины художника Доу
(в романе Иван Павлович Беклешов).
Михаил Леонтьевич Дубельт,
первый муж Н.А.Пушкиной,
(в романе Борис Иванович Беклешов).
Николай I и цесаревич Александр Николаевич
среди офицеров лейб-гвардии Конного полка.
Между ними командир полка Пётр Петрович Ланской,
художник Карл Пиратский, 1847 г.
Глава первая
Долгая петербургская зима пришла к концу. Льды и снега растаяли под гревшими все сильнее солнечными лучами. Все пробудилось к новой жизни. И эта метаморфоза произошла не постепенно, как в благословенных странах Средней Европы. На смену зимы неожиданно пришло лето. Природа изменилась на глазах со скоростью театральных декораций. Еще несколько дней назад она была мертва, а сегодня все окрасилось в свежие яркие краски.
И когда наступает этот благословенный момент пробуждения, жители столицы покидают стены, восемь месяцев защищавшие их от непогоды и сурового климата. Те, у кого есть средства, уходят из своих элегантных мест заточения, чтобы на вольной природе подышать свежим воздухом, набраться кислорода, которого так не хватало в их больших дворцах и роскошных гостиных.
Некоторые считают своим долгом в это прекрасное время года нанести визит близким, чтобы убедиться в их добром здравии. А те, у кого есть средства, предпочитают ехать за границу на воды, да не на один курорт, а, как принято у русских, сразу на несколько. Большинство жителей города, напротив, переезжают в окрестности Петербурга, в загородные дома, которые во множестве расположены вблизи летних царских резиденций. Дома эти разной величины, называемые дачами, возведены повсюду, причем во всех возможных и невозможных стилях. Чаще всего встречаются виллы в итальянском стиле, которые меньше всего подходят к суровому северному климату. В течение нескольких недель и месяцев, которые люди проводят за городом, они испытывают иллюзию, будто находятся в южной стране. Это приносит бедным северянам своего рода утешение, как бы возмещение за нескончаемую зиму.
Примерно в двадцати верстах от Петербурга на полпути к Петергофу, излюбленной летней резиденции царя Николая, в Стрельне, лет тридцать или сорок тому назад стояла одна из таких дач в итальянском стиле. От проезжей дороги ее отделял тенистый сад. В центре виллы — неизбежная обвитая зеленью веранда, с которой широкая лестница вела в сад. Между могучими деревьями мелькал простор моря, морская дорога в Кронштадт. В теплые летние вечера на веранде собиралась семья и ее многочисленные гости, друзья и знакомые.
Был полдень. Светило солнце. Его лучи, пронизывая зеленую крону, оставляли на земле яркие полосы. Между кустами замелькали юные фигуры, и через несколько минут из ворот сада вышли три молодые девушки, прелестная внешность которых сразу обратила бы на себя внимание.
— Ну, куда пойдем? — спросила Вера Петровна, самая юная из них. — Бесцельно бродить туда и сюда по дороге ужасно скучно.
— А я бы охотно прогулялась по шоссе, — сказала Любочка. — Дорога не пылит, как поздним летом. А солнцу я рада: мы так соскучились по нему.
— Ты надеешься встретить своего друга Бориса Ивановича Беклешова, — ответила Вера слегка раздраженным тоном. — А иначе откуда такая любовь к этому скучному шоссе.
— А я знаю, почему тебе гулять здесь не хочется, — ответила Любочка в том же тоне. — Ведь Владимир Николаевич все еще задерживается в городе.
— Почему вы не можете жить в мире и разговаривать, как друзья, не обижая друг друга? — пыталась успокоить их Ольга Петровна, третья девушка. — А я должна ждать, пока ваша дискуссия о Борисе и Владимире, наконец, закончится? Лучше уж мне было не выходить за ворота. Вот что, я предлагаю идти в монастырь.[1] Там сад сейчас весь в цвету.
— Да, да! Это отличная мысль, — сказала Вера, радостно хлопая в ладоши. — Там такие забавные монахи, толстые и добрые. И у них очень смешные лица, когда они разговаривают с дамами.
— Фу, Вера, как ты можешь говорить так о монахах! Ведь это же святые люди. Вообще лучше не говорить о том, чего не понимаешь.
Острое словцо готово было сорваться с языка Веры, и ей стоило усилий сдержаться и промолчать.
Предложение Ольги не встретило возражений, и неразлучная троица отправилась в монастырский сад.
Ольга и Вера были сестры. Первой было двадцать один, второй едва исполнилось шестнадцать. Любочка была средней, на год моложе Ольги. Обе сестры во всех отношениях так не походили друг на друга, что вряд ли посторонний мог принять их за сестер. Ольга, среднего роста, выглядела не как дитя холодного Севера, а как уроженка Андалузии: иссиня-черные волосы, бледное лицо, которое в редкие моменты волнения обретало знойный южный колорит. Он придавал ей большую привлекательность. Черные, глубоко посаженные глаза, правильные черты лица, небольшие белоснежные зубы завершали этот прелестный портрет. Ее характер казался вялым и апатичным. Она как бы не проявляла себя, не старалась выставить в выгодном свете природное обаяние. Поэтому, несмотря на свою красоту, Ольга не имела в свете большого успеха. И тем больше ее любили в семье, где ее доброта всех успокаивала и примиряла.
В полную противоположность сестре Вера была высокой и стройной и, несмотря на разницу в возрасте, выше Ольги почти на голову. Ее пышные волосы отливали матовым пепельно-серым оттенком, будто их присыпали пудрой. Над глазами, темными как у лани, — размах черных бровей, лицо имело милое плутовское выражение, и его кожа казалась еще белее от нежных пунцовых щек. Зубы были правильной формы, хоть и не такие мелкие, как у Ольги; красивый рот — больше, чем у сестры, имел слегка надменное выражение и, казалось, всегда был готов говорить или смеяться. От старшей сестры она отличалась не только наружностью, но и характером. Насколько Ольга была спокойной и большей частью молчаливой, настолько Вера — задорной, раскованной и полной жизни. Смелая наездница, она была решительной в ссоре и острой на язык, если дело касалось ее внешности или внезапная мысль приходила ей в голову. В свет она еще не выходила. Но среди многочисленных посетителей родительского дома у нее был большой круг друзей и поклонников, которых она умела занять. Она была всеобщая любимица и умела ладить со всеми. Вот только Любочка была исключением. Ее она не переносила, и это отношение к ней ни в малейшей степени не скрывала.
Любочка, или по батюшке Любовь Степановна, была симпатичной. Одного роста с Ольгой, хорошо сложена, рыжие волосы, отливающие золотым блеском. Ровные зубы и цвет лица, обычно встречающийся у рыжих девушек. И только вызывающе торчащий нос придавал ей нескромное выражение. У нее были светлосерые глаза, внимательно и холодно смотревшие из-под густых почти белых ресниц, и тонкие, резко очерченные губы. На балах, которые она посещала с Ольгой, несмотря ни на что, она имела успех. Она нравилась и умела быть любезной.
Сестер вырастил Громов. О прошлом их собственной семьи речи не заводилось. А об имени своего отца ни Ольге, ни Вере не приходило в голову говорить с Любочкой, которая воспитывалась с ними вместе. Хотя в семье к ней относились как к третьей сестре, Любочка чувствовала себя чужой. Она считала себя Золушкой, невинной жертвой судьбы. К сожалению, с годами это ложное чувство не ослабевало. Наоборот, усиливалось. Чувство благодарности за содеянное добро ей было незнакомо. Мастерица скрывать свои чувства, она похоронила их в себе самой, и никто не мог бы их обнаружить.
Понятно, что этот характер никак не гармонировал с характером Веры, прямым и открытым. В детстве их обоюдная антипатия проявлялась в размолвках, позднее — в словесных перепалках, еще более болезненных. Вера никогда не упускала возможности подшутить над Любочкой, а та часто воспринимала это как обиду и оскорбление. И только в редких случаях Любочка отвечала в том же тоне. Она копила в сердце против доброй Веры заряд ненависти и надеялась когда-нибудь с лихвой ей отплатить.
