гвоздик – хлебный мякиш и в воду. И – цап! – здоровенная рыбина у тебя в руках!
По вечерам приезжали в очередной совхоз, как правило, носивший символическое название: «Целинный», «Ленинградский». Подтягивались жители ближайших совхозов. Грузовики вставали полукругом, из двух делали сцену, натягивали наш занавес с Чайкой, люди рассаживались на скамейках и стульях, а то и на земле…
На сцену этаким лондонским денди, этаким вольным фертом выходит Женька и начинает читать. Зрители смеются, хлопают!
Однажды Женька, окончательно уверовав в свою неотразимость, забыв обо всем, расстегнул смокинг, сунул руку в карман… И вдруг:
– Уйди со сцены! Блядь такая!
– Саня, Саня, сядь, что ты! Что ты!
– Уйди, блядь! Убью!.. – и бросил табуреткой в Женьку. Но промахнулся.
Это одного из целинников так ввело в заблуждение пятно на Женькиных брюках. С тех пор он ходил только в наглухо застегнутом смокинге.
А мы с Поболем имели неизменный успех и были счастливы.
Эх, Володька Поболь! Сколько надежд было с ним связано… Худенький, с хрипловатым голосом – прямой наследник мхатовского юного Яншина… Юмор, органика!
Вечная трагедия русского актера – водка… Она, проклятая, и Володькино безволие погубили его… Давно уж нет его на этом свете, а все вспоминается… Царство ему Небесное!
Царство Небесное и другим друзьям моим по студии, моим верным товарищам-мхатовцам, тем, которых уже нет, которых никогда не забуду и буду помнить о них, как о верных спутниках одного из самых счастливых периодов моей жизни – Школы-студии МХАТ, – несмотря на все горести и неудачи – всем вам, дорогие мои, низкий поклон и спасибо за все!
Что-то я вперед забежал – нет-нет, мы еще студийцы, все живы, здоровы, никто не спился, надежда светит нам, за стеной – чудо мхатовской Чайки. Иногда Сталин к нам приезжает – я не шучу! Иногда в аудиторию (а они все выходили окнами во двор МХАТа) входили двое, задергивали шторы, садились с двух сторон от окна – это, значит, Сталин приехал в свою ложу на спектакль.
Мы продолжаем занятия. Мы приобщены.
Кстати, о Сталине.
Сталин с детства родной, любимый! Он всюду: в солнечных искрах велосипедных колес, в голубом безоблачном небе над Москвой, в надежде нашей на защиту от врага в черном 1941-м, в географической карте, утыканной флажками освобожденных нами городов Польши, Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии…
Гром и радостное волнение праздничных салютов – это Сталин.
Первые «коммерческие» магазины, где все невиданное – икра всех сортов, осетры, ананасы, пирожные, белый хлеб, незнакомый нам доселе, сыры, колбасы, фрукты – это Сталин! Новые автомобили – сияющий хромом шикарный «ЗИС-110» с кожаным нутром, «ЗИМ», «Победа», эти провозвестники новой, грядущей изобильной жизни – это Сталин, Сталин!
– Как там Сталин, как выглядит?
– Похудел, осунулся (это после одной из первых послевоенных демонстраций).
– Конечно, легко ли: четыре года – и каких! Все на его плечах. Устал, видно, очень!
И опять – отмена карточек, ежегодное снижение цен.
А высотные дома?!!
Вот она, новая жизнь! Прекрасный мраморный дворец, у подъезда – «Победа», на столе – вкусная и здоровая пища. Колосящиеся нивы колхозные, новые шоссе, самолеты… лесополосы…
– Как ты думаешь, а Сталин иногда все-таки срёт? – задал мне неожиданный вопрос сосед Витька Альбац.
Я в шоке, не знаю, что сказать. Не могу думать о вожде, как об обыкновенном человеке!
Высоко в ночном небе над Москвой сияет портрет товарища Сталина, озаренный лучами сотен прожекторов.
Его именем названа главная премия страны. Как гордо звучит: Сталинская премия! Ее лауреатами стали многие из наших педагогов, артистов МХАТа.
А юмор? Добрый сталинский неповторимый юмор?!
Вождь присутствовал на просмотре фильма «Поезд идет на Восток», сюжет которого представлял собой долгое путешествие в поезде офицера-моряка и его спутницы из Москвы во Владивосток. Когда поезд в фильме в очередной раз остановился, Сталин спросил режиссера:
– Это какая станция?
– Новосибирск, товарищ Сталин.
– Ну, я, пожалуй, на этой станции и сойду.
И вышел из зала.
Режиссер валится с инфарктом. Блеск!
Или – на банкете в Кремле Сталин присаживается к Любови Орловой и ее мужу, режиссеру Григорию Александрову:
– Как он к вам относится, товарищ Орлова?
– Хорошо, товарищ Сталин.
– Сма-а-атри, если будет плохо относиться, – скажи нам, мы его повесим!
– За что, товарищ Сталин?!!
Пауза.
Поднимаясь со стула:
– За шею.
И пошел дальше, к другим гостям.
А?!
Или – со Станиславским, бедным перепуганным Станиславским, скачущим по лестнице МХАТа в ложу приехавшего в театр вождя, в ужасе спрашивающим у встречных: «Как его имя-отчество?!! Не могу же я его называть “товарищем”?»
А в ложе Иосиф Виссарионович ласково так:
– Почему больше не идет спектакль «Дни Турбиных»?
– Они запретили…
– Кто это «они»?
– Большевики…
– Ну, хорошо, я поговорю с ними. Думаю, они разрешат.
2 марта 1953 года мы с Таней Дорониной поздно вечером шли по Театральному проезду.
Видим – очень ярко светятся все окна Дома Союзов. Просто небывало ярко.
– Кто-то, наверное, умер там, в Кремле, – сказала Таня.
А на следующий день, 3 марта, нам объявили о болезни вождя, а затем 5-го и о его смерти.
Мы стоим вчетвером – мама, папа, бабушка и я – у гвоздя, на котором висят наушники, и слушаем голос Левитана – громкий, с длинными паузами, превозмогающий горловые спазмы: «…Коллапс… Иосиф Виссарионович… Сталин… скончался…»
Раздаются рыдания. Это бабуля, колобочек мой, епархиалка, лишенная всего: квартиры, достатка, вынужденная тайком молиться, тайком ходить в церковь… Папа, как-то странно взглянув на нее, бормочет: «Ну да… со всяким может случиться…»
Во МХАТе – рыдающий Кедров, заплаканные студенты.
Миллионы рыдающих съезжались со всей страны прощаться с отцом народов в Доме Союзов.
А я, как-то не подумав, решил ехать 5 марта, в день похорон, кататься на лыжах в Сокольники. Дошел по Чистякам до «Кировской», а там громадная толпа: слушают прямую трансляцию с похорон…
Поднимаюсь по ступенькам ко входу в метро и слышу доносящийся из репродуктора голос Берии,
