талантливый, самый красивый. Ну и хорошо… Простим ей эти заблуждения! Ведь они так помогли мне.
Как-то постепенно начало налаживаться в театре – мой Андрей в «Трех сестрах» был хвалим Гогой, да я и сам чувствовал себя значительно увереннее, а за этой ролью пошли и другие, за которые не приходилось краснеть.
Я знаю: что бы ни случилось со мной, Галя всегда придет на помощь; так она рванулась ухаживать за мамой, когда та умирала в больнице.
«Вот какая у меня хорошая невестка!» – с гордостью сказала мама больничной сестре.
Галя подарила мне Олю и Ксюшу, добрых, порядочных и хороших девчонок, которые, я надеюсь, скрасят мою старость. Да они, собственно, уже и скрашивают ее. Обе хорошо и упорно трудятся: Оля – редактором на телевидении, Ксюша – журналистом на «Эхе Москвы»…
А Галя… О, Галя – фанат своей работы! На телевидении она работает уже более сорока лет. Сотни телефильмов, которым Галя «придавала нужную эмоциональную завершенность», по словам Белинского; «Телевизионный клуб молодежи», «Горизонт», «Молодые на сцене и в зале» – эти телепередачи были тогда новой, невиданной дотоле формой телеискусства, они шли на всю страну, в них рвались участвовать сотни энтузиастов со стороны. Они создавались и придумывались при ее непосредственном участии, а то и по прямой Галиной инициативе.
Непосредственное ведение передачи в кадре, администрирование, подбор участников, музыкальное оформление – все это Галя делала радостно, легко, недаром многие ее называли «Ликуй, существование!».
Последние ее работы уже в качестве шеф-редактора российского телевидения на канале «Культура» – это цикл «Царская ложа», летопись Мариинского театра, фильмы «Устал я жить в родном краю», «Удивительная примадонна Анна Нетребко», «Две жизни Натальи Макаровой». Надо сказать, что Мариинка – ее главная любовь, ведь мама ее, моя теща Ольга Феликсовна Мшанская, в свое время была ведущим меццо-сопрано театра, выходила на сцену, будучи беременной Галей. Так что Галя начинала свою жизнь на оперных подмостках…
Богемная театральность удивительно органично сочетается у моей жены с рациональным складом ума: это качество унаследовала она от отца, Евгения Борисовича Зайцева. Он был талантливым адвокатом, одним из лучших в городе, уважаемым всеми за порядочность, честность и трудолюбие.
Квартира наша завалена сотнями кассет с записями, фонограммами, книгами по истории искусства.
Но, что самое главное, никакое Галино увлечение оперой и балетом не мешает ей до сих пор считать меня самым-самым: самым талантливым, самым красивым, даже несмотря на отсутствие у меня оперного голоса.
– О, какие у тебя красивые руки! – недавно сказала она мне.
Да, любовь – это розовые очки, сквозь которые мои пальцы-сардельки кажутся изящными, словно бедро просыпающейся нимфы… Но, сами понимаете, как приятно слушать такие слова и как благодарен я судьбе и Ленинградскому телевидению!!!
Мои роли
Вы смотрели телевизионный фильм Ленинградского ТВ «Мертвые души» 1963 года? Помните там Ноздрева – Луспекаева?! Не смотрели?! Если вы любите театральное искусство или Гоголя, вы обязаны раздобыть запись этого телефильма. Качество записи очень среднее, черно-белое изображение, и современные сериалы, снятые «на цифру», во много раз качественнее, четче, красивее. Правда, эта четкость и красота вызывают у меня ассоциации с лицом покойника в гробу – красиво загримирован, спокоен, холоден, сердце давно уже остановилось. Имею в виду только изображение – но и оно накладывает на подчас блестящую игру современных актеров некий мертвенный отпечаток…
Так вот, Ноздрев Луспекаева! Это одно из очень немногих потрясений, испытанных мною в жизни.
Боюсь впасть в театроведческий стиль, постараюсь высказаться проще.
Это был живой человек. Один из многих, встреченных мною в жизни. Он был узнаваем. Луспекаев создал не иллюстрацию к поэме Гоголя, а чрезвычайно убедительно показал тип вот такого человека – и поэтому казалось, что где-то, когда-то подобный человек встречался в жизни…
Он был и смешон, и жалок, и безумно темпераментен, и слаб, и душа любой компании, центр ее, заводила и одновременно одинок и трогателен…
В нем – весь тот набор, который характеризует нас, лишних русских людей, влачащих свое бессмысленное существование. Посмотрите обязательно!
Павел Луспекаев. Пашка!
А его Нагульнов в «Поднятой целине»?!! Свято верящий в Мировую Революцию, когда все станут равны и не будет места алчности и воровству, злобе и коварству… Громадный человек с воловьими горящими глазами и с доверчивой, нежной душой романтического ребенка – ушедший навсегда образ человека, посвятившего себя без остатка приближению новой, замечательной жизни.
Готовый убить, растерзать любого, самого близкого, если тот мешает осуществлению этой мечты. И смешно, и трогательно, и страшно.
А Бонар в спектакле «Четвертый» по пьесе Константина Симонова? Воскресший на мгновение американский солдат, брошенный своим товарищем во вьетнамских болотах? С какой болью произносил он: «…сволочь…», прощаясь навсегда с бывшим своим однополчанином.
Скалозуб. Сыграть роль этого тупого радостного идиота Паше помешала тяжелая болезнь.
На репетициях пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты» каким-то чудом возникал не Паша Луспекаев, а московский барин Мамаев, только что отобедавший «у Палкина», – эти губы еще в масле, эти бараньи глаза, язык, с трудом ворочающийся от сытости, и наполненность удовольствием от сознания величия собственного ума! Тоже не сыгранная роль… И как же мне мешал его Мамаев, когда, многие годы спустя, в новом спектакле Товстоногова я играл эту роль. Иного, чем луспекаевский Мамаев, я себе не представлял, а стать, быть тем, кем был Пашка в этой роли, естественно, я не мог.
Болезнь страшная, непреодолимая – эндартериит – лишила его ступней. Он постоянно испытывал боль, страшную боль! Паше кололи большие дозы наркотиков, чтобы избавить от мучений, и фактически он стал наркоманом… Он – женолюб и безумец, буйный выпивоха и гуляка, не позволявший, правда, себе никогда прийти на репетицию позже, чем за сорок пять минут, и никогда от него на спектакле или на репетиции не попахивало спиртным – ни разу!!
Вне театра – да! о, да! Там и гулянки, и водка, и гитара, и все такое прочее. Театр же для него – святое. Так вот этот безумец лишен был всего – и театра, и внетеатральной своей жизни. Но боролся. И как!
Бросил наркотики!! Самостоятельно избавился от наркотической зависимости. Инночка, святая мученица Инночка Кириллова, жена его, пожертвовавшая ради своего любимого Пашки всем – карьерой, здоровьем, таскала с базара мешки с семечками. Пашка, бросивший и пить, и курить, и наркотики, сидел по-турецки на своем диване – непрерывно сплевывал, щелкая семечки.
– Я, блядь, все равно вернусь! – говорил он мне, спрыгивая с дивана на своих культях, начинал стучать по паркету, прыгать, пританцовывать: наращивал мозоли для протезов.
– Я, блл-лядь, все равно!!
За время его болезни мы сблизились – жили-то мы стенка в стенку, рядом. После спектакля я почти всегда заходил к нему, да и в другое время забегал. Мы трепались, уходил я далеко за полночь.
У него был магнитофон «Днепр» с большими катушками, мы записывали «радиоспектакли» – всякую чепуху, ну, например, звуки, которые мы мальчишками еще слышали в фойе кинотеатра, звуки, доносящиеся к нам из кинозала: то чья-то фраза, вдруг – шум, шаги, выстрел! «О-о, Маланья… о-о, ну, паччиму, паччиму ты меня не привэчаэшь!!»… Шаги… музыка…
Часто он просил рассказать, что происходит в театре. И если я удачно показывал ему что-то, звонко ржал, как жеребец.
