А сейчас, на гастролях в Литве, в советском еще Вильнюсе, в ресторане гостиницы «Неринга», мы оказываемся за одним столом во время обеда; ресторан пуст. Персонал театра вынужден экономить на всем – на мизерные суточные месяц на гастролях в ресторан не походишь.
Гога, несмотря на страшную жару, почему-то в черном костюме, белой рубашке, галстуке и с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на пиджаке. Наверное, должен пойти к местному начальству или, быть может, на интервью.
Вот тут-то я и завязал наш разговор о современном актере.
– Современный актер? Вы знаете, Олэг… чем талантливее актер, тем он современнее. И наоборот – чем современнее актер, чем больше захвачен он общей эмоцией сегодняшнего дня, тем ярче и выпуклее его работы. Даже в классике. Даже в классике! Но далеко не это самое главное. Умение точно установить размер зазора между собой и ролью!! Вот! Вот что характеризует современного актера. Понимаэтэ?! Допустим, в чеховском «Дяде Ване» чем ближе вам пэрсонаж, чем полнее вы разделяете его радости и горести, тем ярче роль… Но даже и здесь есть зазор, расстояние. Вы же не сошли с ума, не превратились на сто процентов в другого человека, вы же не на самом деле душите Дездемону, вы же контролируете себя и смотрите на себя со стороны. Крохотный, но зазор существует… А если взять Брехта! О! Уж тут необходима гигантская дистанция между актером и персонажем!! Вы смотрите на того, кого играете, со стороны. Вы говорите зрителю: вот! Вот таков он, мерзавец Артуро Уи! Он – это не я! Я нэнавижу его! Живя его чувствами, вы одновременно указываете на него со стороны!.. И ведь сочетание актера и текста нового автора каждый раз требует установления своей точной дистанции между актером и ролью. И тот, кто точно улавливает необходимость именно такой дистанции, кто точно определяет размер зазора, тот и есть современный актер. Понимаэтэ?!
…Не знаю, каков был размер зазора между мной и ролью Войницкого в «Дяде Ване», но в эту роль постепенно вошло все мое «предыдущее»: и потеря близких, и первые годы тупого отчаяния в БДТ, и зависть к успешным работам моих товарищей – нехорошая зависть, что поделаешь?! И милое Хотьково, и наша дача – бревенчатые пол-избы, и бескрайние густые леса вокруг. И попытка как-то продлить память о жизни папы и мамы уже после их ухода – окучивание яблонь, ремонт изгороди, бессмысленные, честно говоря, действия, но они создавали некую иллюзию этого продления.
А грозы с обвальными ночными дождями, ливнями?! А солнце сквозь листву! Все это вместе питало мое подсознание, и шел я на очередной спектакль – нет, не как на «Цену», нет – но шел к себе, в свою жизнь, в надежде воскресить то, что воскресить невозможно.
Думаю, что сейчас я бы играл дядю Ваню несколько иначе – прошло много лет, можно спокойнее обернуться назад и трезво оценить себя, увидеть собственные слабости и нелепости и заставить зрителя не только сочувствовать моему дяде Ване, но и кое-где посмеяться над его наивностью и нелепостью.
«Зазор», «дистанция», о которой говорил Георгий Александрович, были бы больше, чем тогда, когда еще кровоточили мои раны от потерь и я искал сочувствия даже у зрителя.
Сейчас я оглядываюсь на моего дядю Ваню с любовью и оставляю его навсегда в старом бревенчатом доме, в теплой комнате, за столом, освещенным керосиновой лампой, щелкающим на счетах, словно гвозди в свой собственный гроб вгоняя, смирившимся, понявшим, что во всех своих бедах повинен он сам и никто иной. Стал бы он Шопенгауэром, Достоевским, если б жил иначе? Нет, нет и нет! Он мог бы стать Иваном Петровичем Войницким, известным ученым, художником, писателем, если б все силы свои употребил не на попытку сохранить жизнь в усадьбе такой, какой она была при отце и сестре, – радостной, солнечной… если б отбросил ностальгию, забыл о дорогих покойниках, оставил бы усадьбу, уехал бы в Петербург… если бы, если бы…
«…Пятого февраля – масла постного двадцать фунтов… пятнадцатого февраля – опять масла постного двадцать фунтов… гречневой крупы…»
Свиристит сверчок, потрескивает огонь в печке, Вафля тренькает на гитаре. И кружатся, кружатся в бессмысленном бесконечном хороводе по замкнутому кругу голые неприютные осенние деревья…
«Все будет по-старому…»
Интерлюдия о Джингле
О, эти далекие благословенные времена, когда еще не рухнул под собственной тяжестью союз нерушимый, когда народ в едином порыве единодушно голосовал за «блок коммунистов и беспартийных» и был счастлив, если на прилавках магазинов, кроме «супового набора», т. е. кроме кучки обрезанных костей, появлялось мясо, и мгновенно возникала ликующая толпа, когда за автомобилями «Жигули» или «Ока» тянулась многогодовая очередь, в которую еще надо было попасть, используя «связи». Когда, входя в магазин «Березка», ты испытывал вполне объяснимую робость, ибо магазин этот – для избранных, там продавалась жевательная резинка, водка «с винтом», чай индийский, «со слоном», невиданный «сервелат», мечта фарцовщика импортная дубленка и многое еще из того, что недоступно ликующему обывателю, ибо все эти музейные редкости можно было приобрести либо на «чеки», выдаваемые работавшим за рубежом, в обмен на валюту, заработанную там, либо на доллары… но доллар этот был опаснейшей штучкой, ибо любой обладатель доллара вызывал у славных чекистов в сером штатском, несущих неусыпную вахту в «Березке», естественное подозрение в фарцовке или, что более вероятно, в тайной связи с ЦРУ, пытающемся подорвать нашу счастливую жизнь… могли и задержать «для выяснения».
Витрины в «Березке» были затянуты холстом, дабы не смущать взоры прохожих.
Не говоря уже о магазине «для дипломатов», где было ВСЕ. Ну, буквально все. Эти магазины в отличие от «Березки» были без вывески, и витрины их тоже были затянуты, скрыты материей. А «номенклатура» – обкомовцы, райкомовцы – посещала «Голубой зал» в Гостином дворе, где был шикарный импорт. Там тоже было ВСЕ (как сейчас в обычном магазине средней руки), и случайно, по блату попавший в чрево этих заповедных пещер Аладдина человек терялся, исходил испариной от невозможности выбрать, купить, ибо он был не в номенклатуре и «не имел права», а был допущен из милости, по звонку «оттуда».
Для номенклатуры была больница имени Свердлова на Крестовском: шикарные палаты с современным оборудованием; медсестрички в крахмальных белоснежных халатиках; они, поигрывая попками, разносили еду по палатам уже сверхвыдающихся деятелей партии, типа первого секретаря обкома КПСС товарища Романова; врачи, облеченные особым доверием.
Номенклатуре была предоставлена возможность за символическую мизерную плату арендовать дачи на побережье Финского залива; кто покрупнее – тому домик, кто помельче – комната или две в таком домике. Водопровода и канализации нет, но воздух, воздух! А крупным начальникам отводились дома со всеми удобствами, высокие заборы скрывали их трудную государственную деятельность, дежурили госмашины на случай возникновения какой-либо идеи, требующей немедленного воплощения в жизнь.
Остальным, «рядовым» труженикам не полагалось ничего. За городом нельзя было даже построить себе дачный домик – это уже собственность, а она, как известно, порождает капитализм. Так распорядился товарищ Романов…
Правда, ветеранам, блокадникам иногда удавалось выхлопотать себе комнатку в дачном домике, арендуя ее на лето.
Приобщенные к номенклатуре держались особо, спины их были прямы, взоры затуманены, весь вид их указывал на приобщенность к верхам, зеркальный взгляд скользил за горизонт, нащупывая там зарю коммунизма.
К чему я это все?
А вот. Актеры, получившие звание, тоже попадали в номенклатурный список и приравнивались к различным категориям номенклатуры. Народные артисты РСФСР – к более низкой, народные артисты СССР были рангом повыше. Получившие звание были счастливы прежде всего потому, что заметили их работу, значит, она интересна, значит, не зря они работали. Убежден, что эту радость испытывало большинство. А номенклатурные блага, вернее, их крохи, имели в их глазах второстепенное, а то и просто ничтожное значение. Правда, не у всех. С получением звания у некоторых туманились взоры, приобщение к
