— Кому это — вам? — поинтересовался Николай с ехидцей.
Она не ответила. И вдруг расплакалась — громко, навзрыд. Халат беспомощно обвис на ней — он был явно великоват. Ее спина тряслась, плечи дрожали, голова упала на грудь, сотрясаясь в такт рыданиям. И вот в этот миг на Николая накатило — то ли это начинала действовать выпитая водка, то ли женское обаяние, ее неприкрытость и доступность. Он вдруг почувствовал острейшее желание обнять эту плачущую женщину, прижать ее к себе, поцеловать, приласкать, подчинить, впиться в нее. Он еле сдержался. Сердце колотилось как сумасшедшее, норовило выпрыгнуть наружу. Николай расстегнул верхние пуговицы. Он уже забыл, о чем собирался говорить, чего хотел добиваться. Теперь эта нескладная, но стоящая так близко и манящая к себе даже без всяких на то усилий женщина владела им, она будто околдовала его — он врос в пол, не мог пошевельнуться, как тогда, в дверях.
— Ну что же вы?! — простонала она почти с вызовом, с нескрываемым упреком. — Вы ведь для этого пришли? Отвечайте-да? Да или нет?!
— Я не знаю… — пролепетал Николай, — я хотел с вами поговорить… — язык у него заплетался, ноги дрожали.
— Вот мы и начнем говорить, — выдохнула она. И, будто утверждаясь в своей догадке, прошептала как-то неожиданно глухо, утробно: — Да-а, ты пришел именно за этим, именно, и не надо ничего объяснять, потом будем все выяснять, а сейчас не надо, ну что же ты, будь смелее, давай! Ты еще не убежал, а?!
— Нет, — тихо отозвался Николай.
И увидел, как она приподняла руки, коснулась ими ворота халата — и тот соскользнул на пол. Она стояла спиной к нему, совершенно обнаженная, если не считать полупрозрачных черненьких чулочков с широкой и почти светлой резинкой поверху. И эта деталь чуть не свела с ума Николая — ведь всего несколько минут назад он видел ее розовенькие ступни, там, на диване! Значит, она одевалась, значит, она не ждала вовсе его, это все выдумки, это игра воображения! А может, она специально для него натянула их, чтоб выглядеть более привлекательной? Нет! Он не знал! Ничего не знал! Он только приподнял руки. И она сама ступила назад, прислонилась к нему, вздрогнула, но тут же расслабилась.
Теперь он был полностью в ее власти. Из головы сразу улетучилось все предыдущее — и армейские заботы, и Мишка, и даже Люба, все! Она была тепла, упруга, нежна, чиста Он дышал запахом ее волос и задыхался, не мог успокоиться.
— Ну же! — прошептала она совсем тихо, почти неслышно.
Он прижал ее, положив руки на горячие вздрагивающие груди, прижал, сгорая от желания — теперь он и не помнил про то, что она казалась ему нескладной и некрасивой, теперь для него она было самой желанной и единственной в мире!
Он ласкал ее груди, сдавливал их так, что казалось, она вот-вот закричит от боли. Но она не кричала. Лишь дышала тяжело и прижималась к нему спиной.
— Я люблю тебя, — простонал Николай ей в ухо, — ты права, все остальное потом, потом…
Он попытался развернуть ее к себе лицом, поцеловать в губы. Одновременно он судорожно расстегивался, стягивал с себя рубаху, брюки, делал это торопливо, неумело. Но она не повернулась к нему. Она заупрямилась, навалилась еще сильнее, словно падая назад, навалилась всем телом и прошептала:
— Не надо! Нет! Не поворачивай меня! Я чувствуя, как ты распалился, я чувствую! Ох, как ты горяч, как ты силен, это хорошо, это очень хорошо! Я хочу, чтобы все было так, чтобы ты взял меня грубо, дерзко… ну, давай же! Давай! Ты представь себе, что насилуешь меня, что ты дикарь, насильник, злой, распущенный, но такой уверенный, сильный… Ну же, пойдем!
Она закинула руки назад, обхватила его бедра, сдавила их и сделала шажок вперед, потом другой, третий — они вместе приблизились вплотную к дивану. И она нагнулась, легла грудью на валик — спина ее расслабла. Николай обхватил руками ее бедра, сдавил. А когда она почувствовала, что он обворожен, покорен, что он никуда не денется уже, она попыталась ускользнуть, повела бедрами в одну сторону, в другую, попробовала присесть, рассмеялась низко, грудным смехом, снова повела бедрами. Он не дал ей выскользнуть, он опустил руки ниже, надавил на внутренние поверхности ее ног, притянул к себе, приподнял… и поплыл, поплыл!
— Ну же! Грубее! Злее! Терзай меня, не жалей! Что ты как робкий влюбленный, давай… — пристанывала она, тяжело и сладострастно вздыхала, покачивалась в такт.
В комнату заглянул Мишка и пробасил невнятно, пьяно:
— О-о! Я вижу, у вас полнейшая гармония, так!
— Пошел отсюда! — рявкнул на него Николай.
— Ах, какие мы нежные, — протянул Мишка и вышел.
— Жми меня, тискай! Ну! Укуси! Я прошу тебя! — стонала она. — Ах, как это приятно, когда тебя любят силой, когда тебя берут вот так, ну-у-у, с ума сойти!
Николай согнулся, вцепился руками в ее груди так, что она вскрикнула, застонала с прихлебом, подвыванием, и впился губами в плечо у самой шеи, и ему показалось мало этого, он уже стонал сам от любовного короткого, но вожделенного мига, от этого сладчайшего ощущения, и он сжал ее кожу зубами, сдавил, задыхаясь, почти умирая от наслаждения.
— Вот так! О-ох! Как хорошо-о, — прошептала она.
И они вместе перевалились на диван. Замерли. Но тут же повернулись лицами друг к другу, обнялись — нежно, будто брат с сестрой. Они отдыхали. И она что-то шептала ему. А он не мог еще говорить. Он лишь дышал с надрывом и был весь там, в прошлом миге.
— Ну все, ну ладно! — Она встала первой. Подняла халат, набросила на себя. И вернулась к нему, прижала его голову к груди. — Ты презираешь меня? — спросила она тихо.
— Нет, — ответил он, — вовсе нет, с чего бы это!
— Ладно, пусть будет так, — проговорила она и еще сильней прижала его голову, погладила по волосам. — Сейчас тебе кажется, что нет. А потом… потом ты будешь меня презирать, ты будешь посмеиваться надо мной и рассказывать своим дружкам, собутыльникам всякие гадости, ведь так? Так! А нам было хорошо, правда ведь?!
— Правда! — сознался Николай.
— Так почему же так бывает, почему?! — Она чуть не плакала. — Почему когда людям бывает хорошо, неважно каким людям, неважно где, с кем, но хорошо, понимаешь, хорошо, почему потом все оборачивается каким-то злым фарсом, ну за что это?!
— Не знаю, — ответил прямодушно Николай и обнял ее за плечи. — Не надо плакать!
Но она уже не могла остановиться. Она снова рыдала. И горячие слезы текли ему на щеку, на губы.
— Да, вы меня будете презирать, и ты, и он, это точно, будете! Ведь и ты, и он думаете — вот шлюха! вот похотливая старая, почти старая, — поправилась она, — бабенка! Правильно вы там говорите меж собою: кошелки, шалашовки, телки! Так и есть — похотливая дрянь! — Она всхлипнула, будто от жалости к самой себе. И тут же горячо прошептала ему прямо в ухо: — Но поймите же вы! Нет, он не поймет, он жестокий, злой, бесчувственный! Пойми хоть ты — ведь это же страшно: все время одна и одна! Понимаешь, все время! Это хуже ада! Это пропасть, это вечное проклятье и вечная боль, это бессонные дикие страшные ночи! Это мысль, что так будет всегда, до конца, до самой смерти! Ведь хоть в петлю! Хоть вены режь! — Она касалась зубами его уха, и ему было больно — больно и от смысла ее слов, больно и от прикосновений, но он слушал. А она все не могла выговориться: — Это адова мука! Каждодневная мука! И вдруг кто-то появляется… Сон, сказка, невозможное! Пусть все совсем не так, как представлялось, совсем иначе, грубее и проще, циничнее даже, приземлен-нее, но это есть! Понимаешь, есть! И все! И это мое! Это уже мое! Я никому не отдам этого своего! И хочется сразу — много, хочется — всего! Сейчас, сию минуту, как можно больше! А почему?! А потому что страх! Этот дикий и жуткий страх — все потерять! Вдруг все закончится, вдруг все пропадет — и опять начнется одиночная пытка, опять муки станут ночными призраками?! Нет! Никогда! Низа что! Все, что есть, все, что со мной, — мое! Не отдам! Она была почти на грани истерики, а может, и уже за гранью, Николай не пытался проникнуть в суть происходящего. Ему ее было невероятно, до боли жалко. И он целовал, шею, щеки, губы, он прижимал ее к себе. Теперь не его голова лежала у нее на груди, а наоборот, он гладил ее волосы. А она все говорила и говорила: — И если за десять лет ни одного, а потом сразу двое, то что — все, плохо, нельзя?! А почему?! А если это в последний
