коловода, сделал его неистовым и одержимым. И сопротивляться всемогущему богу было бессмысленно.
И тут ритм резко сменился. Прошла целая вечность, прежде чем после последнего гулкого удара со всех четырех сторон прозвучал следующий удар. Даже Снежана, взлетев над Вехом, замерла, уперев обе руки в его крепкие мускулистые плечи. Да, она была во власти ритма. Но вместе с ударом деревянных бил, она опустилась, со вторым взлетела, и опять… она была точно там, среди язычников. И Вех радовался, что ей хорошо, что сумела понять неземную красоту и завлекательность этого действа. А она смотрела во все глаза.
Подчиняясь новому ритму, живое кольцо распалось на два прежних кольца, мужское и женское Но теперь мужское не стало отдаляться, нет, оно просто с каждым ударом перемещалось по кругу ровно на один шаг, и вместе с этим шагом, мужские звенья сливались с новыми женскими — ведь кольцо жен не сдвигалось, оно по-прежнему было склонено в молитвенной позе к кострищу, к богу Кополо. Удары следовали с большими паузами, и руки уже не взлетали вверх, нет. Теперь каждое звено сливалось с каждым, и каждый мужчина хоть на миг, на секунду, становился обладателем каждой женщины коловода, а каждая из женщин чувствовала, что она не обойдена вниманием и любовью ни единого из мужчин. И это было торжество рода, торжество общности любящих друг друга людей. Любящих не на словах, а на деле, отдающих своим любовникам и тело, и душу, и силы. С этой всеобщей горячей и страстной любовью не могло сравниться ничто на белом свете, ей подчинялось все живое, попавшее в зону действия любовного игрища
Подчинилась ей и Снежана. Вех почувствовал вдруг, что она вот-вот сорвется, спрыгнет с него, бросится туда, к кострищу, чтобы принадлежать не одному лишь ему, а всем. Всем, кто готов дарить ей любовь. Но он удержал ее, припал к губам, задрав голову вверх, склоняя ее к себе. И она не покинула его.
Но все равно она была там. А игрище близилось к концу — мужское кольцо уже несколько раз обернулось вокруг женского, и каждый из воев по такому же числу раз прижал
— Гляди! — вскрикнула Снежана и опустилась, вцепилась Веху в шею, попробовала повернуть голову.
Он застонал, вздрогнул всем телом, ибо именно сейчас он отдавал ей семена будущих жизней, именно сейчас он был на верху блаженства. Он сжимал ее бедра, и он был только в них, больше нигде! Всего лишь миг, но это было так!
Дробь подчинила всех исполняющих танец любви. Это было неожиданно. Снежана увидала, как мужчины, там, где их подстерегли эти быстрые удары в щиты, остановились, замерли на мгновение и словно по команде нагнулись над женщинами, обхватили их ноги, изнутри, прижимая тела к себе, вздымая их вверх, распрямляя. И развернулись — разом! Женщины вскинули руки вверх, заваливаясь шинами на груди мужчин. И те побежали, не выпуская из объятий избранниц случая, не разъединяясь сними, побежали грузно, неторопко, прочь от кострищ, в разные стороны — словно волны разбегавшиеся от воронки, образованной камнем, что бросили в воду. И женщины закричали вдруг пронзительными голосами, изогнулись, закидывая руки за спины мужей, ногами сдавливая бедра…
Прямо на Снежану с Вехом бежал Радомысл с чернокосой красавицей, груди которой тяжело вздымались и опадали при каждом шаге, разбрасывая по сторонам тяжелые нити бус.
Вех развернулся. Теперь и он видел все.
Радомысл с черноволосой замерли у самого бревна. Он рухнул на колени. Завалился на спину. И она упала на него. Еще какое-то время их тела содрогались, перекатывались по траве, не разъединяясь. А потом он отпихнул ее от себя, застонал. И черноволосая безвольно упала в траву, поникла. Оба тяжело и прерывисто дышали. Это был предел любовного наслаждения. Дальше была только смерть!
— Ну как? — поинтересовался Вех у Снежаны.
Та молчала. Она еще не могла связно и разборчиво говорить. Она вообще медленно отходила после всех их близостей.
Все испортил Радомысл. Он пришел в себя раньше других и как был, в чем мать родила, лишь с коротким ножом-мечом на поясе да в бронзовых браслетах на запястьях, взгромоздился на бревнышко, рядом со Снежаной, повернул к ней лукавое лицо с горящими и вместе с тем одурманенными какими-то глазами. И спросил:
— Ну что, ладушка, переходишь в нашу веру? Или тебе и этого доказательства нашей правды мало, а?
Зачарованная до того, Снежана словно путы сбросила с себя. Она оттолкнула Веха, перепрыгнула через бревно по другую сторону, оскалила зубы, мотнула головой, уперла руки в бока.
— Это сатанинские игры! Это колдовство! — закричала она. — Вы будете гореть в геенне огненной! Не будет вам прощения, нет, не будет! Это дьявол вас прельщает! Я знаю, он и меня околдовал! Дьявол! Сатана!
— Да ладно, успокойся, — сказал Радомысл. Он встал, поднял с земли черноволосую, поднес ее на руках к бревну, сел, усадил ее на колени и поцеловал нежно. — При чем же тут дьявол? Вот мы — я и она — оба живые, здоровые, молодые… И сын у нас будет здоровым и сильным, а может, дочь, и все, кто рождался раньше нас, кто жил как мы, были сильными, смелыми, здоровыми… Ты погляди, нас ведь совсем мало, но что с нами может поделать этот напыщенный бурдюк с вином, этот жирный коротышка Цимисхий?! Нет, у него нет таких людей, а они живут по-нашему… Не знаю, но если сатана рождает людей здоровыми, смелыми, гордыми, то я за сатану, Слежка, ты уж прости!
— Богохульник! Язычник поганый!
— Он неверно сказал, — поправился за друга Вех, — не сатана, конечно. Просто мы всегда так жили. А кто-то хочет переделать нас. Я не философ, Снежка, не богослов и не волхв, чтоб разбираться в премудростях. Но наш народ, если он поймет, что ваша вера сильнее, что она ему нужнее всего, даже если она принесет беды, но сможет спасти дух, он ее все равно примет. И мы тут ни при чем, Снежка, Не злись! Мы родились и жили такими! И врага били-тоже такими!
Она ударила Веха кулачком по спине. Отвернулась. Она ничего не поняла. И вообще она хотела лишь одного — чтобы он принадлежал ей, только ей! Чтобы он никогда, никогда не кружился в этом сатанинском, колдовском коловоде! А все остальное придет. Пускай он язычник, пускай. Главное, чтобы он был с нею. А там все станет на свои места.
А Радомысл с чернокосой, лежащей у него на коленях, спали. И лица их были безмятежны, как бывают безмятежные лица у верных, дорожащих друг другом возлюбленных.
…Это было с месяц назад. А сейчас они сидели на том же самом бревнышке и ожидали важного решения. Решения, от которого зависела их дальнейшая судьба, да и судьба русского и болгарского воинства, русского и болгарского народов. И Снежане почему-то хотелось, чтобы поскорее заключили мир, чтоб Вех остался здесь навсегда. Пусть Болгария будет чьей угодно, пусть уйдет Святослав и его вой, лишь бы любовь их жила И не понимала она того, что тяготило Веха, — не любить им друг друга, если русичей победят.
За этот месяц переменилось очень многое, и теперь не было ни у русичей, ни у местных сил для жарких и изматывающих любовных игрищ. Теперь и дум о них не было, на краю пропасти разве об этом думают?!
— Ромеи сыты, они откормлены словно боровы, — проговорила Снежана. И из глаза у нее выкатилась слеза. Она не смахнула ее, а вытерла о щеку Веха. Прижалась плотнее. — Теперь на каждого борова по десять ваших придется, иначе не осилить! Я боюсь!
— Ты рано нас хоронишь! — успокоил ее Вех. — Слава о русском оружии обошла весь мир. С нами не только наши силы, но и эта слава, что внушает страх врагам, они цепенеют от нее! Так что мы еще поглядим, кто кого.
— Чего глядеть, вон какие у тебя руки! — Снежана всхлипнула. — Когда ты лежал беспомощный,
