прожженным нефтью мясом, с обугленной головой, без бровей и ресниц, с безгубым ртом на сгоревшем лице, прежде чем его командир, вытащивший его из подбитого танка, затушил горящую одежду собственным телом и, почти сошедший с ума от боли, дотащил до балки, чтобы там понять, что все это было напрасно. И это только двое! Другие даже до балки не добираются. Лежат там, наверху. Их разрывает в их стальных гробах, они сгорают в них, кричат раненые между крутящимися и стреляющими танками, расставаясь с душой, покидающей тела, и никто их не слышит. И никто не может им помочь. Или они тщетно пытаются найти укрытие, обезумев от страха. Их давят гусеницы, разрывают снаряды, давят обломки железа».
Один экипаж целым выбрался из своей разбитой снарядами духовки, до того как она взорвалась. Танкисты бежали сквозь взрывы, град камней, по горящей нефти, под пулеметными очередями, бившими в стальные борта без направления, потеряв всякие ориентиры. Они пытались найти где-нибудь укрытие в этом сумасшествии, искали путь между взрывами и пожарами. Их накрыло взрывом, двое споткнулись и упали, двое бежали дальше, пытаясь вырваться из грохота и скрежета и спрятаться от осколков.
На другом танке радист попытался вытащить наводчика с его места. Он тащил, задыхаясь, просунув руки под мышки друга и сцепив их замком у него на груди. Голова била затылком ему в лицо. Он тащил, а пронзительные крики раненого резали его как бритва. Когда он увидел разбитые в кровавую кашу ноги, и сам закричал от ужаса, но продолжал тащить, а кровавая каша продолжала тянуться вверх и обрываться. Он ударился затылком о броню, закашлялся от едкого густого дыма, увидел плечи механика-водителя, с которых была сорвана голова, раздавленные и размазанные по стальным обломкам остатки тела командира. Он вытащил раненого из погнутого сплющенного металлолома, дотянул его до щитка гусеницы, вскочив, вскрикнул, согнулся, попытался ползти, хотел найти горящим взглядом своего безногого приятеля на танке — два метра отделяли их — две вечности.
Метрах в пятнадцати от балки подбили «Тигр». Пушка отказала и повисла. Экипаж вылез. Из башни один выскочил, словно прыгун-фигурист. Остальные тащились, спотыкались, зацеплялись, падали с корпуса танка, словно дохлые мухи. Их окутало клубом пыли от взрыва. Лишь один появился из осыпающейся земли, сделал, качаясь, несколько шагов, упал и остался лежать. Гренадеры в балке между взрывами слышали его крики.
Блондин прижал голову: «Черт возьми, мы сидим в нашем укрытии, как у Христа за пазухой, в полной безопасности или почти в полной. Потому что даже прямое попадание не причинит особого вреда. Слишком далеко друг от друга мы лежим. Наше укрытие хорошее, только раненые и Эрнст, сидящий рядом с теми двумя, у которых повязки на головах, и уничтожающий сигареты одну за одной, образуют группу. Если попадет в них, то прикончит сразу пятерых? Унтершарфюрер лежит тихо, а унтерштурмфюрер с вывернутыми, прикрытыми брезентом ногами перестал кричать и болтать головой. Пятерых? Нет, только троих. Мы смотрим из укрытия на битву, как на недельное кинообозрение, а там они подыхают».
Один штурман снял снаряжение, выскочил за край балки и побежал туда, откуда доносились крики. Когда он не вернулся, Пауль расстегнул ремень. Ханс схватил его за куртку и оттащил назад:
— Одного достаточно.
Крики становились тише и тише.
Блондин выругался, уткнувшись в сухую, пахнущую гнилью и горящей нефтью землю, зажмурил глаза, снова открыл, посмотрел поверх укрытия. Первые Т-34 стали пугающе заметны. Он понял: «Иван почти прорвал противотанковый рубеж, сейчас он снесет его и двинется дальше!» Когда он захотел отползти назад, противотанковые пушки снова открыли частую стрельбу. Он выпрямился и снова посмотрел поверх кромки. Несколько «Тигров» стояли полукругом слева от балки, словно стадо взбесившихся слонов, вытянув свои хоботы. Кулак сосредоточенной силы. Стальная стена, извергающая огонь. Один из них слегка дымился, но продолжал стрелять. У другого был пробит бок и разбиты катки и гусеница, но он тоже продолжал стрелять. По сторонам от этого последнего рубежа подползали другие танки — плоские и незаметные. Блондин улыбнулся: «Штурмовые орудия! Это штурмовые орудия, которые мы видели до этого далеко в тылу. Они подошли как раз вовремя, когда иван подумал, что уже прорвался». За несколько секунд Т-34 испустили грибовидные облака дыма. Резкий грохот противотанковых пушек и глухие удары штурмовых орудий были музыкой для его ушей.
— Вот у них ничего и не получилось.
Блондин не заметил, как Эрнст залег рядом с ним. Он улыбнулся мюнхенцу, а тот показал ему кулак с поднятым вверх большим пальцем.
— А мы смогли, Эрнст.
Тот попытался улыбнуться. Залитое потом лицо под стальным шлемом было бледным. Перевязанная рука лежала на земле. Бинты были грязными. Пальцы распухли и были зеленовато-синими. Блондин посмотрел на руку, как будто она была его собственной. Он подумал, что надо сказать мюнхенцу.
— Еще немного, и начнет вечереть.
Он перекосил лицо и стиснул зубы.
— Болит?
— Тянет до самых мозгов.
— «Выстрел на родину», Эрнст. Ты же всегда хотел такой. И кривишь лицо, как перед прокисшим молоком.
— Надо еще быть осторожным, чтобы еще доехать.
— Почему?
— Потому что позади такой же обстрел, как и на передовой.
— Для тебя это пустяки. У тебя все получится. — Блондин снова посмотрел на руку. — Правой!
— Да. Но что будет с тобой? Если меня не будет, затянет тебя под колеса. Это так же точно, как «аминь» в церкви.
Блондин хотел ответить. Вдруг он снова почувствовал проклятое тянущее чувство в желудке, чувство неопределенности, скрытый страх. Его пробил пот, холодный пот. Хотя он вспотел, на этот раз он знал причину, знал, почему тянущее чувство в желудке лишило его дара речи. Его правая рука поползла вверх. Осторожно, почти нежно она легла на руку друга, покрытую запекшейся кровью. Молчаливый, трогательный беспомощный жест. Они молчали, ничего не делали, их закрытые глаза были направлены туда, где продолжалась сумасшедшая бойня. И им не надо было ничего говорить, ничего делать и даже смотреть — они поняли друг друга.
Танковое сражение под Прохоровкой бушевало целый день. И вечер был таким же, как день, а ночь — такой же, как вечер. Горящие танки освещали местность призрачным колеблющимся светом. Остовы танков стояли близко друг к другу, в некоторых местах — кучами, так же, как погибшие гвардейцы и гренадеры, так как в танковое побоище русские загнали и свою пехоту. Они шли под прикрытием своих танков, висели, как обычно, на броне, и, как обычно, их скашивали оттуда очереди немецких пулеметов. По упавшим проезжали шедшие сзади Т-34, а когда в них попадал снаряд, гвардейские стрелки разлетались в стороны. Часто они потом суетились, словно пчелы вокруг лежащего жука-носорога. Блондин взял пример с артиллеристов. Он стрелял спокойно и точно. С каждым его взглядом в прицел и отдачей приклада он освобождался от тянущего ощущения в желудке и страха перед неопределенностью в своей душе. Эрнст помогал ему и считал попадания. И снова было похоже на противотанковую пушку, которой восхищался Блондин, потому что она стреляла как на стрельбище и каждый раз попадала.
Командир роты погиб ранним вечером или, как уточнил Эрнст, в начале сумерек. Их командир взвода погиб перед ужином. Ханс принял командование взводом, парой оставшихся горемык. Через этот ад Дори три раза подвозил боеприпасы и три раза невредимым возвращался назад. Четвертую поездку предпринял техник. До передовой он не доехал и назад не вернулся. Тогда Дори взял новый мотоцикл, нагрузил полную коляску боеприпасами и порулил на передовую. Перед самой балкой он увернулся от двух непрестанно стрелявших «Тигров», подбивших перед самым носом у гренадеров пять Т-34. Шестой случайно успел выстрелить. Дори вышибло с сиденья, и он, удивленный, но невредимый, приземлился в кустах. Оттуда, чертыхаясь и обливаясь потом, он пробрался к балке. Вздохнув, посмотрел на озабоченное лицо Эрнста и стрельнул сигарету.
— Что, теперь заделался партерным акробатом?
Дори осмотрелся:
