— Да, Фелди, знаю.
Она вздохнула.
— Чем же ты собираешься заняться?
Он поднялся, натягивая на себя кожанку.
— Стану музыкальным критиком.
— Не смешно, — сказала Фелди. — Старк, не уходи. Напиши эту статью.
— Спасибо за настойчивость, Фелди. Я предполагал, что мне придется немножко повоевать с тобой, прежде чем я уйду. Но мне это даже лестно. Ну, пора двигать. У меня, кажется, забрезжила идея романа.
— О Вьетнаме?
Он улыбнулся.
— Нет.
— Мы не станем давать никакой статьи, — вдруг сказала Фелди. — Даже если бы ты написал ее. Мы просто дадим факты. А остальное сделаешь ты для какого-нибудь первоклассного журнала. Такая статья не для «Газетт». — Она хитро улыбнулась ему. — Чересчур длинная.
— Фелди, тебя же вышвырнут отсюда.
— Черт с ним. Если они уволят меня, я, так и быть, уйму свою гордыню и пойду работать в «Пост».
— Элис…
— Все. Иди отсюда. Ты сейчас в Нью-Йорк?
Он удивленно посмотрел на нее.
— Откуда ты знаешь?
— Старк, пора бы уж понять, что у женщины, которая красит ногти в цвета африканской фиалки, есть чутье на определенные вещи. Только не забудь пригласить на свадьбу, ладно? Иногда, когда подворачивается возможность, я люблю выйти в свет на каблуках.
— Господи! О чем ты говоришь?
— О твоей пианистке. Ради Бога, женись на ней, Старк.
— Фелди, я знаком с этой женщиной всего две недели.
— Да, — протянула Элис Фелдон, — но ждал ты ее, если не ошибаюсь, что-то около тридцати девяти лет.
Катарина, лежа в своей большой кровати в элегантно обставленной спальне на Парк-авеню, ласково улыбнулась дочери, присевшей на край постели. Доктор настоял на том, чтобы она пару дней не вставала, так как в рану на руке попала инфекция. Но ей наложили шину, и она принимает антибиотики, так что скоро все будет хорошо. Жаль только, она не сможет испечь к празднику speculaas.
— Хендрик де Гир был нашим другом. Джоханнес, Вильгельмина и я дружили с ним с самого детства, — спокойно рассказывала она. — Во время войны он работал информатором в Сопротивлении. Он передавал сведения, полученные от голландской Зеленой Полиции. Мы называли их чернорубашечниками из-за формы. Думаю, мы ненавидели их даже больше, чем немцев. Ведь они были голландцами, нашими соотечественниками. Хендрик выполнял очень опасную работу. Но его никто не заставлял, это был его собственный выбор. Он знал, что рискует.
— А правда, что он был на стороне нацистов?
Катарина печально покачала головой.
— Он не был ни на чьей стороне. Он был только за себя, Джулиана. В ту последнюю, страшную зиму все мы ужасно страдали. Наше положение мало чем отличалось от положения тех людей, которых мы прятали. Силы были на исходе. И однажды к нам пришел Хендрик. Он был уверен, что нацисты подозревают нас, но обещал отвести подозрения и достать нам немного еды и угля. Однако он должен был что-нибудь предложить им взамен. Отец с Джоханнесом решили рассказать ему о Менестреле. Вильгельмина с самого начала была против, но они уже не знали, что делать, и были в отчаянии. Они ничем не могли помочь людям, которых прятали. Мы сами едва не умирали от голода и холода. Наше положение было безнадежным, и мы доверились Хендрику.
— Вы же никак не могли проверить его, — сказала Джулиана.
— Да, наверное. Хендрик не сказал нам главного — нацисты уже стали подозревать и его, так что Менестрель был нужен ему для собственного спасения. Менестрель не помог нам. Джоханнес с отцом вручили мне камень и отправили к Хендрику. Думаю, они знали, что он не причинит мне вреда. Но было слишком поздно. Офицер, который заподозрил Хендрика в двойной игре, хорошенько нажал на него, и тот все рассказал. Он сообщил, что мои родители участвуют в Сопротивлении, выдал Вилли, выложил, где скрываются Джоханнес, Анна, Штайны. Он думал, что опередит нацистов и успеет предупредить нас, но ему это не удалось. Арестовали всех, только я и Хендрик остались «на свободе». Он, конечно, мог бы забрать камень и выдать меня, но он все-таки спрятал меня в надежном месте, и исчез сам, не взяв алмаз.
Катарина замолчала, она не могла продолжать. Джулиана коснулась ее руки.
— И многие погибли?
Мать кивнула. Слезы текли у нее по щекам.
— Девять человек из семьи Штайнов были замучены в концлагерях, в живых остались только Рахель и Абрахам. Вилли до конца войны держали в тюрьме. Джоханнеса отправили в трудовой лагерь.
— А его жена?
— Ее увезли в Аушвиц, но она вернулась оттуда. Но… — Катарина опять смолкла, не в силах говорить. Как она может рассказать такое дочери? Какими словами? — Но с ней был их сын. Его отправили в газовую камеру. Я никогда не могла заставить себя говорить об этом. Я… Ты можешь подумать, что я просто вычеркнула его из памяти, но это не так, хотя я и старалась не вспоминать. Он был тебе двоюродным братом — единственным с моей стороны. Его звали Давидом. Ему было шесть лет.
— Боже мой! — прошептала Джулиана. — И я ничего не знала…
— Да, я должна была рассказать тебе об этом раньше.
— Нет, мама. Может быть, еще месяц назад я сказала бы «да» и сердилась бы на тебя, но сейчас я понимаю. Ты была не готова говорить об этом. А твои родители? Что случилось с ними?
— Их убили, — сказала Катарина. — Гестаповцы мучили их, пытаясь вырвать сведения, но они не дрогнули, и их расстреляли. Меня неотступно преследует мысль, что это им надо было пойти к Хендрику с Менестрелем, и если бы они пошли… Но они так хотели уберечь меня!
Джулиана улыбнулась сквозь слезы.
— Сейчас ты их понимаешь — родителей, которые хотят защитить своих детей?
— Да, — ответила Катарина, сжимая руку дочери в своей сильной, широкой ладони. — Они сделали то, что сделала бы и я.
— А что было с Менестрелем потом?
— После войны, когда Джоханнес вернулся из лагеря, я отдала алмаз ему. Он был его хранителем, и только он мог распорядиться камнем. Я умоляла его выбросить алмаз в море, но теперь знаю, что он не послушался. За столько лет я ни разу не задумалась о том, что ты можешь иметь хоть какое-то отношение к Камню Менестреля. Я думала, что традиция умрет вместе с Джоханнесом. Но, видимо, наша семья слишком серьезно относится к традициям. Ты — последняя из рода Пеперкэмпов, и я уверена, что Джоханнес счел своей обязанностью передать алмаз тебе. Ведь так? Он, наверное, сделал это во время твоего концерта в Дельфшейвене?
Джулиана кивнула.
— Он просил не говорить тебе.
Катарина, все еще плача, улыбнулась.
— Да, и я понимаю почему. Но это его право, и я не оспариваю его. Должно быть, он подумал, что Хендрика нет в живых, раз он за все эти годы не пришел за Менестрелем. А кроме Хендрика кто еще мог знать о камне? Только мы. Джулиана! Перед смертью Хендрик сказал тебе, что…
— Мама, прошу тебя, не надо ничего объяснять. Это не мое дело. Я понимаю, что ты не обязана рассказывать мне все о своем прошлом.
— Но я хочу поделиться с тобой. Хендрик был моей первой любовью. Я обожала его и восхищалась
