деревню, головы нам оторвет.
— Кто такой этот Межицан? — спросил Лашин.
— Наш командир, генерал. Дай десант.
— Но дам.
Они смотрели друг другу в глаза, как два выпускника школы, которые вдруг поругались из-за девушки. Пот Стекал по их лицам. Первым взял себя в руки советский капитан. Он глубоко вздохнул и, сжав кулаки, начал объяснять:
— Танки в бою поддерживают пехоту, а не наоборот. Пусть лучше ваш генерал оторвет нескольким горячие головы, чем потеряет пять машин вместе с экипажами. На той стороне поляны в засаде стоят «фердинанды». Не слышали, как били? Пока наша артиллерия их не прогонит или, по крайней мере, не ослепит, я не разрешу ни выйти из окопов, ни вести огонь с места.
Чичковский сообщил об этом ответе экипажам. Снова ждали в жаре, вдыхая густой от запаха смолы, масел и испаряющейся нефти воздух. Время шло медленно. Сидя в тени за танком, Тилль, чтобы отвлечься, пытался думать о том, где после войны будет заканчивать политехнический институт. Два курса он проучился но Львове на механическом факультете. Радист сержант Алоиз Гащ зашивал шлемофон. На переправе осколок прорезал материал, и изнутри вылезла серая вата.
Около двух часов, когда уже начали поглядывать, но везут ли на каком-нибудь автомобиле обед, из леса с запада опять донесся грохот густой перестрелки, послышались выкрики немцев, идущих в атаку, и отчетливые, звучные выстрелы танковых орудий.
— Мы сидим, а там дерутся.
— Наверняка это рота Тюфякова. Они всегда на вареники со сметаной первые.
— Везет Цыгану…
Вареники ее сметаной
Если знойный день, с утра наполненный боями, можно приравнять к миске с варениками, политыми сметаной, то действительно у 1-й роты стол был богато заставлен. И надо признать, что солдатское счастье в бою улыбнулось подчиненным капитана Тюфякова, которого называли Цыганом.
Когда батальон Ишкова около половины восьмого отразил немецкую атаку и от танка к танку пехотинцы разнесли весть, что сержант Наймович сжег транспортер, счастье улыбнулось экипажу танка 117.
Поскольку 3-й взвод шел в конце колонны, вчера вечером он и разместился дальше всех, в строю пехотинцев старшего лейтенанта Илларионова, поддерживая 3-й батальон 142-го полка. Когда утром правый сосед вел бой, хорунжий Зайнитдинов приказал всем экипажам занять места в машинах и не выходить, пока он не разрешит. Так они и сидели под раскаленной солнцем броней, в душном воздухе, и, проклиная в душе Меликуза, облизывали пересохшие губы.
Вода, которую привезли в двухлитровых термосах, давно кончилась, и негде было достать еще. Генек Франкевич рано утром ходил к лесному буераку, но в нем лежали трупы, поэтому он возвратился ни с чем.
Оказалось, однако, что к добру вышло это сидение в танках, потому что вдруг совсем близко они услышали шум двигателя.
— Одвага! — закричал Зайнитдинов, который всегда путал это слово со словом «увага»[3].
Командир смотрел в прицел, а заряжающий сержант Франкевич прильнул к перископу. Перед ними в мертвом пространстве виднелся советский окоп. Дальше была не очень широкая поперечная просека и лужайка, по которой наискосок из леса вела дорога с выбоинами, проложенная когда-то танками. Шум двигателя становился все сильнее, между деревьями вдруг что-то замаячило, и на разрытый гусеницами лесной перекресток не спеша выехал немецкий средний танк T-IV.
— Бронебойным! — закричал Меликуз, который ни за какие сокровища в мире не смог бы выговорить слово «пшечивпанцерным».
Генек зарядил и молниеносно подскочил к перископу, чтобы посмотреть, куда попадет снаряд. За все двадцать лет жизни ничего подобного он увидеть не мог, а когда война окончится, он все это должен будет рассказать и отцу, и матери, и шести своим сестрам.
Снаряд ударил рядом с башней, блеснул огонь на броне, и танк остановился.
Не зная, насколько удачным был выстрел, они ударили еще раз снарядом по корпусу с левой стороны туда, где находится двигатель. Не было ни дыма, ни огня, по немцы выскочили из машины и юркнули в молодняк, и только ветки закачались за ними. Наши не успели дать по ним очередь, а пехотинцы тоже прозевали удобный момент.
Зато теперь к парализованной машине побежали наперегонки все — и танкисты, и гвардейцы.
Когда они возвратились, механик, серьезный и тихий сержант Николай Анфилатов, единственный, кто остался в машине, сказал с упреком:
— Как дети, все побежали. А если бы там вас всех перестреляли или атака началась, как бы тогда? Даже Муник не остался, чтобы помочь при зарядке.
Им стало не по себе, а особенно хорунжему; они влезли в машину и продолжали наблюдать, только люки оставили открытыми, чтобы хоть немного продувало.
Трудно было предполагать, чтобы по второй раз подвернулся такой счастливый случай, но Франкевич, как завороженный. не отходил от перископа, и солдатское счастье, которое любит терпеливых, улыбнулось им снова примерно через час.
В рассказе я никогда не написал бы об этом, ибо законы композиции запрещают рисовать одну за другой одинаковые пли подобные картины. Эта книжка, однако, заставляет рассказать возможно подробнее о сражении, и нельзя опускать существенные факты во имя соблюдения литературных принципов.
Анфилатов еще доедал консервы, захваченные в немецком танке, а Зайнитдинов с радистом копались в немецком передатчике, когда со стороны той самой дороги, по которой раньте приехал танк, до Франкевпча донесся шум мотора.
— Боже мой, опять едет! — крикнул он, поспешно загоняя снаряд в ствол.
Хорунжий не поверил и потому несколько помедлил, но потом, услышав шум, бросился к прицелу.
— Что-то слабо тарахтит, — проворчал он.
В этот самый момент на дорогу около неподвижного танка выехал небольшой пятнистый автомобиль. Водитель в стальном шлеме на первой скорости преодолевал выбоины. Около него в полевом мундире и высокой фуражке, выпрямившись, неподвижно сидел офицер с серебряным плетением на погонах. Позади были еще двое.
Если бы у Меликуза выдержали нервы, немцы подъехали бы к самым окопам и попали бы в плен. Но хорунжий выстрелил из орудия. Снаряд пролетел над головами сидящих в автомобиле. Немцев словно ветром сдуло. Гвардейцы дали несколько очередей из автоматов, одни из немецких офицеров упал, а остальные трое удрали в рощу.
Зайнитдинов приказал радисту и механику остаться у орудия, а сам с Франкевичем побежал к машине.
Немец был мертв — очередь прострочила грудь. Они забрали у него документы, а автомобиль, мотор которого не включался, общими усилиями проволокли через советские окопы в глубь леса.
— Поздравляю, гражданин хорунжий, — сказал Франкевич, нащупывая в кармане курвиметр — небольшую безделушку с колесиком для измерения расстояния на карте. Это он прихватил из немецкого портфеля для себя лично.
Меликуз посмотрел в зеленоватые глаза заряжающего и смущенно ответил:
— Не моя заслуга. Случай вывел их на мушку.
