чуждо. Не им ли лучше всех знать обстановку на фронте, хотя для того, чтобы уловить правду из уст раненых, требуется большой опыт и навык.
Первая большая группа раненых, подобранных на территории кирпичного завода и фольварка, была доставлена в санитарную часть бригады в понедельник в полдень. Они рассказывали, опьяненные одержанной победой и уверенные, что это — уже конец сражения, как немецкие парашютисты-десантники драпали через поляну к лесу.
К ночи были доставлены первые раненые гренадеры, и штабная рота должна была выставить охрану, чтобы свои раненые не расправились с немцами. Слишком много ненависти было в сердцах людей, чтобы терпеливо ждать суда над теми, кто пять лет зверски убивал их родных и близких.
Врачи, повинуясь чувству долга, перевязывали раны и в то же время возмущались.
— Их еще больше будет, — сказал капрал Варшавский, радист из взвода танковой разведки бригады.— Я сам слышал, как начальник штаба говорил, что в лесу окружено больше пятисот немцев и они никак не могут вырваться…
Вечером стало как будто спокойнее, но через час после наступления темноты привезли солдат из роты автоматчиков 1-го танкового полка. Раны их были тяжелые, почти каждый был контужен, попадались глубокие разрезы. Майор Лещиньский спросил капрала, который привез раненых:
— Что вы там делаете? Люди чуть не на куски разорваны. Я такого еще не видел.
— Я тоже, пан майор, хотя лет на двадцать больше вас живу на этом свете, — ответил капрал Штейка, кивком поблагодарив за предложенную ему папиросу. — Я участвовал в великопольском восстании, в восемнадцатом году меня ранило в бою под Жнином, а потом был на фронте, но такого тоже не видал. А было это все, стало быть, так…
Старый капрал огляделся по сторонам, где бы сесть, потом опустился с доктором на скамью у облупившейся глиняной стены.
— А было так. На заходе солнца мы, значит рота автоматчиков, .сели на танки и вместе с русскими отрезали немцам последнюю дорогу к отступлению, это — ту, что в лесу. С другой стороны ударили тоже наши танки и наши автоматчики. Так вот, встретились мы и кинулись обниматься и целоваться. Даже капитан Тюфяков, тот, которого цыганом зовут, тоже с подпоручником Хелиным целовался. И вот в этот момент, когда у немцев уже не было никакого выхода, они то ли приказ получили выходить из окружения… — Капрал Эдмунд Штейка замолчал, поглубже затягиваясь папиросой.
Из боевого донесения № 650 командира 1-й танковой бригады командующему бронетанковыми и механизированными войсками армии (время 17.00 15 августа 1944 года):
«Из показаний пленного из 1-й роты 1-го батальона гренадерского полка танковой дивизии «Герман Геринг» (захваченного 1-м танковым полком на Гробле) установлено, что группы в составе штурмового батальона и одной роты гренадерского полка, находящиеся в лесу и на поляне, южнее фольварка и придорожного креста, получили приказ в ночь на 15 августа 1944 года отойти , к исходному району (Грабноволя)».
Папироса разгорелась, осветив лицо капрала, блеснули белки его глаз.
— Это часто бывает, пан майор, что приказ приходит совсем поздно. Так вот, значит, немцы ударили с фронта, с юга, когда те, окруженные в лесу, еще не были готовы. Наши танки подбили три их танка на предполье, а мы вместе с гвардейцами скосили пехоту. Вроде бы уж все кончилось, но тут они двинулись за нашими спинами. То ли пьяные были, то ли лекарство им какое дали, а может, и сами захотели, чтобы смерть скорей пришла. Вдобавок они перепутали направление и ударили не в сторону фронта, а на фольварк. Наши сразу подожгли две самоходки, на поляне сделалось светло, а немцы шли цепь за цепью, как на параде. Из фольварка их начали косить ручные пулеметы, а мы с криками «Ура-а-а!» с фланга сошлись лицом к лицу. Все сразу перемешалось. Ночь темная, свет только от того, что горит, и потому, пан майор, если уж рана, так такая, как от дикого кабана. Хоть сразу гроб готовь.
Военврач молчал, в темноте белел его халат.
— Разрешите идти, пан майор? Там еще немало дел осталось.
Из оперативной сводки № 070 штаба 47-й гвардейской стрелковой дивизии (время 18.00 15 августа 1944 года):
«…Пленный из 3-й роты 1-го гренадерского полка дивизии «Герман Геринг» показал, что его рота занимает оборону на участке 300 метров и насчитывает 25 человек. 3-й батальон 137-го полка вместе с 3-м батальоном 140-го полка в ночь на 15 августа прочесывал лес в южном и юго-восточном направлениях от фольварка».
Из боевого донесения № 050 командира 1-й танковой бригады (время 7.00 16 августа 1944 года):
«Противник, атаковавший 15 августа в районе леса в южном направлении от фольварка и поляны, уничтожен. Рассеянные мелкие группы противника, не имея выхода, продолжают бродить по лесу».
Ночью на грузовой машине привезли начальника разведки мотопехотного батальона подпоручника Фишмана-Днепрова, офицера Красной Армии, имевшего уже трехлетний опыт боев на фронте. Он был тяжело ранен, но говорить мог. Он объяснил врачам, что противник совсем не так слаб, как может показаться по рассказам пленных. Когда в 22.30 танки 2-й роты 1-го полка вместе с двумя ротами 174-го стрелкового полка ударили на Ходкув, они были отброшены на исходные позиции.
— Это наши последние усилия, — улыбнувшись, произнес он, превозмогая боль.
После того как была сделана перевязка, подпоручника перевезли на правый берег по новому большому мосту, который польские саперы навели в течение шестидесяти часов под Вельголясом.
В ночь на 17 августа смененная частями 16-го танкового корпуса польская бригада начала отводить солдат и технику с переднего края, чтобы вернуться в подчинение своей 1-й армии.
Слово
Ранним утром 17 августа в штаб 4-го корпуса прибыл командующий 8-й гвардейской армией. У входа в ту же самую, что и восемь дней назад, землянку встретились четыре генерала — Чуйков, Вайнруб, Глазунов и Межицан. Карта лежала на раскладном столике, испещренная бликами от солнечных лучей, проникавших сквозь ветки верб, растущих на дамбе. Когда поблизости разрывался тяжелый снаряд, светлые кружочки на карте начинали дрожать, а потом на несколько минут неподвижно замирали. Было всего восемь часов, но солнце ужо начало припекать.
— Хорошо поработали танкисты, — констатировал Чуйков. — Честно говоря, не предполагал. Солдаты молодые, а сражаются, как гвардия.
Эта похвала из уст защитника Сталинграда была высшей наградой для Межицана. По открытому лицу командира бригады пробежал румянец.
— А его ругают за то, что у него большие потери, — сказал Глазунов, не обращая внимания на протестующий жест руки Межицана.
— Какие у тебя потери? — спросил Чуйков.
— Сто убитых, двести раненых.
— Так… А в твоих дивизиях, Василий Афанасьевич?
