— Стой, Шарик, стой! — приказал Янек, бросаясь к нему.
Перебросив автомат за спину, он бежал с вытянутыми руками и кричал:
— Не бойся, малыш!
Маленький, самое большее семилетний, мальчик был испуган: он тяжело дышал, а по грязному лицу его текли слезы. Он боялся собаки, которая была у него за спиной, боялся человека, бежавшего к нему из танка. Он взглянул в сторону и бросился туда, но путь ему преградил стрелявший в него человек, который и сейчас держал в руках автомат.
— Эй, хлопец! — кричал Вихура. — Зачем убегаешь?
— Мы ничего тебе не сделаем, — успокаивал его Янек. — Помоги, — обратился он к Густлику, подбегавшему большими шагами.
Ребенок завертелся на месте и, стремясь избежать ловушки, побежал в сторону Еленя. Силезец, на вид такой неуклюжий, быстро вытянул руку и схватил малыша за плечо. Мальчик весь изогнулся, как ласка, ухватился за комбинезон и вцепился зубами Еленю в палец. Густлик отдернул руку, схватил мальчишку левой рукой за одежду и поднял вверх, как собака поднимает щенка за загривок.
— Кусаешься? А что я тебе плохого сделал? — заговорил он беззлобно.
Неся беглеца к танку, он посасывал ранку, сплевывал и показывал мальчишке кровоточащий след от зубов. А тот брыкался, старался еще раз схватить руку Густлика, укусить или ударить.
Елень подошел к грузовику, сев на ступеньку кабины и поставив мальчишку на землю, зажал его между коленями и взял за локти.
— Веснушчатый, как индюшачье яйцо, и злой, как крыса, — заявил Вихура и тут же добавил: — От немцев небось добра не видел. Поэтому такой дикий…
Все подбежали к грузовику и окружили ребенка тесным полукругом.
— Ему было пять или шесть лет, когда его вывезли, — подсчитала Лидка, стоявшая, опираясь на крыло грузовика. — Наверно, потерял мать.
— Или эти сволочи ее убили, — сказал Янек. — Он голодный, надо его накормить.
— Я ему сейчас молочка… — обрадовался Томаш. — Хорошо что есть Пеструшка…
— И хлеба отрежь, — кивнул головой Густлик, поднимая укушенную руку.
Мальчишка, видимо, подумал, что его собираются бить, в его глазах было отчаяние, а лицо — без кровинки. Даже веснушки на носу и те побледнели. Потеряв всякую надежду убежать, мальчишка пытался плюнуть на Еленя, но, когда огромная лапа Густлика легла ему на голову и начала гладить его по волосам, он притих.
— Могло быть и шесть. Помните ту женщину из Гданьска? — вспомнил Кос и вдруг с надеждой в голосе заговорил: — Маречек… Тебя зовут Марек?
Мальчик не реагировал на голос, но под прикосновениями руки Густлика начинал успокаиваться. Он еще не до конца верил, но лицо его уже таяло в тепле ласки.
— Идет трубочист по трубе… — начал показывать Гжесь, переплетая пальцы.
— По лестнице, — поправил его Елень.
— По лестнице, шлеп, он уже в трубе. — Саакашвили вывернул ладони, и действительно — из середины торчал большой палец правой руки и комично подергивался.
Малыш фыркнул от смеха, но тут же опять стал серьезным, с сомнением оглядел окружающих и неожиданно разразился по-детски неудержимым плачем.
— Гу-гу, — загудел Елень, порылся в кармане и протянул Гжесю игрушку, которую грузин получил в рождественском подарке, когда они еще лежали в госпитале под Варшавой, а потом проиграл в «махнем».
Саакашвили отвернулся, завел лягушку ключиком и, опустившись на одно колено, поставил на другое заводную игрушку. Отпустил ее, поймал и опять отпустил.
Мальчик еще всхлипывал, но щеки у него уже порозовели, веснушки потемнели. Он начал улыбаться. Густлик разжал колени, выпустил его. Ребенок сделал полшага вперед, захлопал в ладоши и протянул руку.
— Гиб мир! О, гиб мир дизен фрош19.
При этих словах все застыли. Лягушка упала с колена Григория на траву и лежала там вверх брюхом, все медленнее двигая своими лапками.
Вернулся Томаш с толстым куском хлеба в одной руке и полным молока солдатским котелком в другой. И остановился, удивленный этой сценой. Только мальчик не почувствовал еще происшедшей перемены. Он доверчиво посмотрел на Черешняка, сглотнул слюну, глаза у него округлились при виде еды, и он робко попросил:
— Мильх. Брот20.
— Фриц? — спросил Томаш.
— Швабский сын, — процедил сквозь зубы Вихура.
И опять все замолчали. Григорий торопливо, неловко спрятал игрушку в карман. Наконец Янек, глубоко вздохнув, выдавил из себя одно слово:
— Ребенок…
— Ребенок, — как-то неуверенно протянула Лидка вслед за ним.
Кос взял из рук Черешняка хлеб и дал мальчику. Томаш поставил котелок Густлику на колено.
— Придержите, пан плютоновый, а то слишком полный.
— Как сказать, чтобы он пил? — спросила Лидка.
— Тринке, — объяснил Густлик.
— Тринке, — повторила девушка и, неумело складывая фразу, спросила по-немецки: — Как тебя зовут?
Глаза у мальчика смеялись, он ел и пил и быстро, вежливо ответил:
— Адольф.
— Тьфу, холера! — выругался Вихура. — Хорошенькое имя! Ты, малый, и это умеешь: хайль Гитлер?
Вихура хотел поднять руку в гитлеровском приветствии, но Янек схватил его за руку.
— Помолчи, хорошо?
Тем временем малыш, все еще улыбаясь и не переставая жевать хлеб, поднял кверху руку в ответ на приветствие. Однако жест этот не был грозным, напротив, он был смешон, как смешны движения обезьянки, которая строит перед зеркалом гримасы, подражая шакалу.
Янек рассмеялся и развел руками.
— Друзья, спасайте, я уж и не знаю, что делать. Сначала Черешняк и корова, а теперь вот этот мальчишка. Нам приказано завтра вечером быть в штабе армии, а еще порядочно ехать. Что будем делать?
— В лесу их не оставишь, — сказал Густлик.
— Грузовиком до Гданьска — и чтобы машина тут же вернулась, — предложил Григорий.
— Мне возить корову? Может, уж лучше сразу в Студзянки, в коровник к Черешняку? — разозлился Вихура. — А этого сопляка к папочке в Берлин?
— Нет, конечно же, не в Гданьск, — вслух размышлял Кос, — но надо кого-нибудь найти, кому их отдать. А потом уже полный вперед.
Легко сказать — кого-нибудь найти. В апреле 1945 года трудно было найти на кошалинской земле деревню с людьми. Солнце уже поднималось к полудню. Медленно шлепали гусеницы, медленно продвигался «Рыжий» по дороге между темными, незасеянными полями. На башне рядом с Густликом и Янеком сидел найденный мальчик, доедал очередной кусок хлеба из муки, привезенной Вихурой в Гданьск.
Они услышали шум приближающегося самолета и следом за этим низкий свист воздуха, раздираемого крыльями. Быстрая тень промелькнула по броне, а по небу — остроносый силуэт истребителя. При первом же звуке ребенок выронил хлеб, закрыл лицо руками и съежился, пища, как щенок, которому наступили на лапу.
— Не бойся, — успокаивал его Густлик, хватая мальчика за пояс, чтобы тот не упал, — это наш.
