меня в «Рут», он следовал за мной повсюду.
Во время войны озеро Махи было странным местом. В Судетской области больше не было чешских школ, так что мне пришлось пойти в немецкий класс, где учитель показал мне на последнюю парту в углу комнаты. Я совсем не говорил по-немецки и не знал никого из ребят, я просто сидел там и пытался понять что-нибудь из услышанного. Весь класс начинал смеяться, а я не знал над чем. Я был счастлив, что никто не обращал на меня внимания. Я скучал по Чаславу. Я думал о том, что делает Рек. Наконец прозвенел последний звонок.
Я пошел домой по дорожке, извивавшейся между высоких сосен. Я тащился по ней, хлопая руками по стволам и глядя под ноги, когда вдруг что-то ударило меня, и мое плечо пронзила острая боль. Обернувшись назад, я увидел, как от ствола дерева рядом со мной отскочил камень. Шесть или семь немецких мальчишек из моего класса стояли ярдах в пятнадцати, молча глядя на меня и сжимая в кулаках камни. Самый низенький размахнулся и швырнул в меня булыжник. Он промазал, но другой мальчишка кинул камень побольше, от которого я еле сумел увернуться.
За всем этим наблюдала группка девочек. Ни одна из них не дразнила меня и не кричала ничего обидного. Вообще все происходило в молчании. Лица нападавших сохраняли деловое выражение. Они с силой швыряли камни, но не проявляли при этом никаких эмоций, как будто бы кто-то другой приказал им побить меня камнями, как будто они ставили опыт.
Я был ошеломлен и подавлен; я не знал, что делать. Я просто стоял и уворачивался от камней. Никто не делал попытки наброситься на меня или ударить, но и швырять камни никто не прекращал. В конце концов мне в живот угодил большой булыжник, и я побрел домой и показал след от удара маме.
Моя мать не принадлежала к числу тех, кто легко успокаивается. На следующее утро она не пустила меня в школу, а сама пошла побеседовать с моим немецким учителем. Вернувшись, она сказала, что бояться нечего. Больше со мной никогда не случится ничего подобного. Учитель пообещал ей это, она ему доверяла, и на следующий день она отправила меня в школу.
Я не знал, чего ждать. В классе никто не смотрел в мою сторону. Ничего не произошло. Я чувствовал, что нахожусь под защитой учителя и что все боятся его. Я спокойно сидел на математике, единственном уроке, когда я мог что-то делать. Потом я пошел домой по той же дороге между сосен. Я шел быстро и часто оглядывался, но никто меня не побеспокоил.
Прошло несколько дней. В школе проблем не было, если не считать того, что мне было тоскливо и одиноко. Другие дети смотрели сквозь меня. Мама попыталась подучить меня немецкому, но я хотел лишь одного — уйти из школы домой и играть с Реком. Теперь в целом мире он был моим единственным другом, и я еще более страстно привязался к нему.
Однажды учитель повел нас на прогулку. Мы шли по скользкому бревенчатому мостику, и вдруг кто-то толкнул меня сзади, и я полетел в ледяную воду. Учитель был взбешен. Он надавал пощечин тем ребятам, которые шли сзади меня, а мне велел бежать домой переодеваться. Я помчался в гостиницу, одежда примерзала к телу, а холодная как лед вода хлюпала в ботинках. После этого я уже не ходил в немецкую школу.
Вернувшись в «Рут», я увидел, что мама страшно ругает Река. Судетская область нравилась ему не больше, чем мне, и он ополчился на немецкого почтальона и порвал ему брюки. Мы окончательно перестали вписываться в эту действительность, мама получше спрятала столовое серебро и простыни, мы сели в поезд и вернулись в Часлав.
Я был счастлив снова встретиться со старыми друзьями, но по-прежнему проводил большую часть свободного времени с Реком. Он наносил заметный урон нашему семейному бюджету, но я готов был голодать, лишь бы накормить его, хотя маме это вовсе не нравилось. Я был счастлив, что Рек — такса, а не сенбернар. Однако в один злосчастный день аппетит Река сыграл с ним злую шутку. Его оставили дома одного, и он прорыл дыру под изгородью в саду и залез в курятник. Он не пощадил ни одной из наших карликовых кур. По мнению моей матери, убийца не мог рассчитывать на снисхождение. На следующее утро крестьянин с кривыми зубами, знакомый моих родителей, живший в соседней деревне, пришел к нам, и мама вырвала Река из моих рук и отдала этому человеку. Я отбивался, кричал, плакал, я ненавидел их всех, но они были сильнее меня, и таким образом мама продала мою собаку за новый выводок кур-лилипуток.
Я должен признаться, что утрата Река была самым болезненным событием моего детства. Когда из моей жизни исчез отец, он все-таки оставался в ней неким образом, пусть и далеким, за горизонтом. Я не понимал, что с ним произошло: просто он был где-то вдали от меня. Мы говорили о нем, мы вместе собирали ему посылки с едой, мы отмечали его дни рождения, он беседовал со мной в письмах, так что эмоциональный удар от его исчезновения был несколько сглажен.
Жестоким фактом моей жизни остается то, что все большие потери моего детства были для меня обыденными, ни одна из них не потрясла меня, но разлука с таксой причинила мне жгучую боль. Я дрался за Река физически, я дрался за него против собственной матери, которую так любил, и все-таки мрачный чужак оторвал его от меня, сунул, скулящего, под мышку и унес навсегда. Что же за мир окружал меня?
Это был мир, где спустя несколько дней я взял кусок хлеба, вытер им остатки желтка с тарелки, на которой я ел яичницу из яиц карликовых кур, и от души пожелал, чтобы мне дали еще три порции на добавку.
Вниз, вниз, вниз
Когда я был маленьким, мне часто снился один и тот же сон. Он снился мне много лет, в чужих домах, на диванах и кушетках, в чужих кроватях, и я всегда просыпался от этого сна, как от удара, весь в поту и с колотящимся сердцем.
Сон был такой: я стою у открытой задней двери нашего дома в Чаславе и смотрю на ведьму. У старой карги когти на руках и бородавки на лице, похожие на раковые наросты, она одета в лохмотья, воняющие мочой. Она очень страшная, но она ковыляет вдоль дальней стены сада, шагов за тридцать от меня, и я не боюсь. Она смотрит прямо мне в глаза, но я держусь одной рукой за ручку двери и, если придется, смогу захлопнуть ее перед ведьмой. Я слышу голоса отца, матери и старших братьев, они спокойно разговаривают и смеются в кухне, позади меня, и я чувствую себя в безопасности, в такой безопасности, что показываю старухе язык и начинаю корчить ей рожи. При этом я все время крепко держусь за ручку двери, чтобы она не смогла добраться до меня.
Вдруг ведьма бросается ко мне, она летит к двери, как будто движимая какой-то космической силой, она хватает меня, и пол уходит у меня из-под ног, и я не могу найти опору. Ведьма крепко обхватила меня, и я не могу закричать, потому что сердце мое перестает биться, и я не могу дышать, и мои мышцы скованы ужасом, и мы летим — вниз, вниз, вниз.
Ступеньки
Мне было десять лет, я болел и лежал с высокой температурой в спальне на втором этаже нашего дома. За окном был яркий летний день, но, когда мама принесла мне лекарство, она закрыла ставни, отчего в комнате царил приятный полумрак. У меня была какая-то книга, но я просто отдыхал с полузакрытыми глазами, прислушиваясь к чириканью птиц в парке и к шагам матери, ходившей на первом этаже.
Я услышал, как у нашей калитки остановилась машина, а в 1942 году это был необычный звук для нашей улицы.
Кто-то решительно постучал. Дверь распахнулась. Сверху я слышал приглушенные голоса нескольких людей, вошедших в прихожую. Через какое-то время послышались шаги — люди ходили по комнатам первого этажа, хлопали дверями, выдвигали ящики, двигали мебель. Я был напуган. Я не знал, кто пришел к нам, и не хотел этого знать, потому что уже начинал догадываться.
Я старался не смотреть на массивный деревянный буфет, возвышавшийся в нескольких футах от меня, у задней двери комнаты. Он не полностью скрывал дверь в маленький альков, который мы
