– Э-э, брат, да ты притворщик, видать, – выбираясь из канавы и усмехаясь, сказал старик. – Силищи в тебе, как в быке, а на что ты ее гробишь? Жить бы тебе в красоте и разуме, а ты… Эх! – Жалко стало Ивану Степановичу этого большого, сильного человека.
Из коровника он услышал веселую песню женщин и заглянул вовнутрь.
– Батюшки мои! – сморщился он, как от кислого или горького.
В стойлах и загонах мирно жевали и мычали коровы и влажными глазами смотрели на выпивавших и разделывавших годовалого телка доярок. В кормушке спал электрик Иван Пелифанов, на него строго смотрела корова, не имея возможности воспользоваться сеном. Старая, худощавая Фекла, сраженная непосильным для нее хмелем, спала на топчане. Женщины неразборчиво пели.
'Спивается деревня, – подумал старик, сжимая губы. – Сидят без работы, последнее общественное добро разворовывают… Нет пути у Новопашенного! Только, поди, и остается ему, как Гришке Новикову, завалиться в канаву и ждать своей смертыньки. Все в этой жизни пошло прахом! И я, старый, уже ничем не могу помочь людям'.
Он перекрестился, вздохнул и вошел в коровник.
– Бог в помощь, бабоньки, – поздоровался и поклонился он. – Гришка в канаве замерзает – помогите затащить в тепло.
– У-ухма! Смотрите, бабы – главный сельский прокурор пожаловал! -крикнула и притопнула полная доярка Галина Селиванова; несколько раз махнула лезвием ножа по тряпке, словно приготовилась для нападения на вошедшего.
Все недобро посмотрели на Сухотина и замолчали. Не поздоровались с ним односельчане, и горько ему стало.
Вздохнул он тихо, для одного себя, и сказал:
– Теленка, уважаемые бабоньки, жалко – надо было бы ему еще подрасти…
Но Сухотина прервала дородная, грозная пожилая Мария Прохорова:
– Ишь, бабы, разжалобился жалобенький! – Подошла к Сухотину, установив свои сильные мужские руки в бока. – А мужа моего, Семена, жалобенький человек, жалел тогда, помнишь небось? Чего побледнел, будто испужался, а?!
Хорошо помнил Иван Степанович, как Семенова Прохорова, известного в округе охотника, рыбака и браконьера, нечаянно повстречал на таежной тропе лет двадцать назад. Опасливо озираясь, Семен разделывал молодого сохатого.
– Сухотин стуканул в ментовку на Семена, – прошел слух по Новопашенному.
Но Иван Степанович не был виновен.
Большой штраф выплачивали и без того всегда бедствовавшие Прохоровы, -разорились, обнищали.
Иван Степанович не опустил глаза перед грозной женщиной и не мог оправдываться. Проснулась Фекла, увидела Сухотина и пошла на него:
– А-а, появился пакостник! Тьфу тебе!
Но так была пьяна болезненная, слабосильная старушка, что повалилась на пол, ударилась затылком о жердь, досадливо покачала маленькой седенькой головой. Обижена была старушка на Ивана Степановича, если по-здравому рассудить, напрасно: не пил Иван Степанович, а муж Феклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича также потому, что не бил он своей жены, ласков был с ней, а Феклу бил муж.
И Фекле ничего не сказал старик, – пытливо посмотрел на женщин: кто еще на него пойдет?
Задние надавили на передних, и женщины пододвинулись к Сухотину. Он сказал рассерженным женщинам:
– Скверно, бабы, вы поступили – колхозного теленка забили. Мясо по домам растащите – украдете…
Выпившие, взвинченные женщины стали кричать:
– Не твое дело, праведник!
– Иди своей дорогой!
– Мы всю жизнь гнем спину на колхоз – и ты нас укоряешь? Украли свое?!
– Пошел отсюда, старый хрыч!
Сухотин молчал; когда они немного стихли, сказал:
– Эх, вы, несчастные воровки!..
Хотел было выйти, но доярки набросились на него, били и ругали. Старик не кричал и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками. Потом упал, и женщины подняли его за руки, за ноги и бросили рядом со скотником Григорием Новиковым.
4
Иван Степанович сильно ударился головой о камень – потерял сознание и долго пролежал на снегу. Не слышал и не видел, как подъехал на 'Волге' председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Алексей Федорович Коростылин, на которого когда-то писал в район, в газеты, разоблачая его как плохого руководителя, не чистого на руку; Алексей Федорович все же удержался в кресле, а Иван Степанович вынужден был уйти жить на гору.
Алексей Федорович, крупный, высокий мужчина лет шестидесяти, своим крепким басовитым голосом сказал бригадиру доярок Галине Селивановой:
– Закололи? Выбери-ка для меня, акционера, килограммов пять филейных кусков – на акционерные нужды, – усмехнулся он. – Остальное можете себе взять.
– Спасибо, Алексей Федорович, – поклонилась полная Галина.
– Спасибо тебе, наш благодетель, Алексей Федорович, – поклонились и другие женщины.
– Продуктов дома – картошка да капуста, а денег уже года три не видали… Ты нас, Алексей Федорович, выручаешь крепко. А этот индюк пришел и стал нас ругать, воровками обозвал?
– Какой индюк? – сразу не заметил Алексей Федорович лежавшего в канаве Сухотина. – А-а! Самый праведный и правильный в мире человек напился с Григорием и, как поросенок, валяется в грязи!?
– Совесть у него пьяная, – сердито сказала Галина Селиванова, – а сам он трезвый.
Но Федора Алексеевича охватило такое чувство восторга, чувство победителя, что он не слышал и не слушал Селиванову:
– Вот гляньте, гляньте на него! – возбужденно, как-то азартно просил председатель акционерного общества, указывая пальцем на Сухотина. – Этот праведник всю жизнь учил меня, как жить, сколько он мне попортил крови, сколько написал на меня бумаг в район, прокуратуру, по всему начальству ходил с жалобами на меня, сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях, что тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем колхоз, разворовываем общественное имущество. Не давал нам житья! И вот – гляньте на него, бабоньки, гляньте! – торжествовал Алексей Федорович и, как ребенок, радовался своему неожиданному открытию; и, казалось всем, если кто-нибудь из женщин сказал бы ему о том, почему Сухотин валяется в снегу, он не поверил бы.
Доярки молчали и усмехались.
– Всегда Сухотин был гордый. Гордец! – сыпал Алексей Федорович. – А сейчас и подавно – взобрался на гору и возомнил себя небожителем. -Председатель помолчал, сжимая зубы, и выжал: – Не человек он – плесень.
Уехал, загрузив пакеты с мясом в багажник.
– Бабы, не окочурился бы Иван Степанович, – сказала самая трезвая, Мария Прохорова, – да Гришка, скот безрогий, чего доброго сдохнет.
Женщины весело, смеясь, уволокли старика и Григория в коровник и забросили на сено, потрепав за носы.
– Мычат, – хмуро отметила Мария Прохорова, – значит, живы. А деда, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Ой, ужасть! Хотя и не уважаю его, а все страшно убить-то. – Она перекрестилась и
