Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не смотреть в мамины глаза.
Очнулся и стал кашлять папка.
– Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? – тихо, на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. – О детях подумал бы, ирод.
Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно почесал свою лысину и стал прощаться. 'Почему люди несчастны? – думал я, когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. – Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и весело?..' Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие трудные, совсем не детские вопросы.
Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет самой счастливой на свете, и отец бросит пить.
8. МОЯ ПОДРУГА
С Ольгой Синевской я общался много и охотно. Мне нравилось в ней все: и маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:
– Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! – Однако не могла побороть расцветавшую на ее лице улыбку.
Как-то раз гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме, и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, – говорили, дух старухи охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами зачастую обходили его стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, – там было пусто и сыро.
Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел: вдруг покойница покажется или черти. Видел твердость Ольги и бодрился – насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне мерещилось, доносился из дома.
Ольга предложила зайти в сени, – я притворился, будто не услышал. Она настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь – на нас дохнуло запахом плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.
– Пойдем отсюда, – неуверенно, тихо предложил я.
– Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же боишься.
Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.
– Я-а-а бою-усь? – пропел я и шагнул в комнату.
Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что она скрывала – скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна, только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.
Только-только я успокоился, только-только начал воображать, что смелый, как внезапно раздался ужасающий грохот и треск, и мне привиделось – что-то огромное кинулось на нас из мрака.
Я очутился на улице.
Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова. Ольги рядом не оказалось. В доме – тихо. Я громко, но тонким жалостливым голоском позвал:
– О-о-о-ольга.
– Ау! Что-о-о? Где ты? – спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка.
– Что там?
– Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.
Кажется, никогда раньше и после я не испытывал столь мучительного чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от позора все равно не спрятаться.
Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся на Ольгу и нечаянно коснулся губами ее холодного носа, да так, что было похоже на поцелуй.
– А я маме скажу.
– Что?
– Ты меня поцеловал.
– Еще чего! Я ее поцеловал!
– Поцеловал, – настаивала Ольга, – и даже не говори, Сережка.
– Не целовал. Я что, совсем, что ли?
– Целовал.
– Нет.
– Да.
– Нет!
– Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!
Мы вышли на улицу. В синевато-радужных взлохмаченных облаках словно барахталось брызжущее ярким светом солнце. Мы с Ольгой увлеченно наступали на скопища тополиного пуха, поднимая его вверх, чихали и кашляли, и мир представлялся мягким, легким и радостным.
– Не целовал, – продолжал я играть роль упрямца.
– Целовал.
– Скажешь?
– Скажу.
– Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но – молчи.
– Не-ка.
– Что же хочешь?
– Ничего.
– Скажи – что? Не упрямься!
– Ни-че-го! Вот такушки.
– Так не бывает.
– Ладно, – наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по носу, – не скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал.
– Не целовал!
– Как хочешь. Скажу.
– Ладно, ладно. Целовал.
Ее глаза засверкали. Она улыбалась. 'А что если по-правдашнему поцелую?' – подумал я. Но все же не отважился.
9. ИГРЫ, ИГРЫ, ИГРЫ
Мы играли в семью и изображали из себя: девочки – жен-хозяек, мы, мальчишки, – мужей-охотников. Разделились на три пары: Ольга и я, Настя и Арап, Лена и Олега.
Арап приволок с охоты большую корягу, которую он воображал убитым волком, завалился на ворох веток и показывал всем своим видом, что жутко устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул:
– А ну-ка, жена, сними сапоги!
