пускали.
Таким почитателем Ивана Яковлевича считалось одно известное лицо, которое, по его записочкам, написанным на клочке серой бумаги, оказывало покровительство его родственникам. Так, например, племянник Ивана Яковлевича был переведен из села Петровского в село Черкизово.
Эти черкизовские родственники сильно хлопотали, чтобы взять к себе Ивана Яковлевича и таким образом открыть у себя торговлю. Им помогал некто В.; говорят, что последний был прежде дьяконом, потом женился на купчихе, был учителем, по ходатайству одного лица перед губернатором, князем СМ. Голицыным, поступил в совет, где, по милости князя же, дослужился до коллежского асессора, потом поступил в монахи, а теперь опять сделался светским. Он подавал тоже прошение, чтоб взять Ивана Яковлевича из сумасшедшего дома.
Иван Яковлевич недели за три до своей смерти впал в беспамятство, и все это время уста его не говорили вещих слов, посетители выходили от него с грудою нерешенных вопросов; за все время его агонии публика входила в его комнату бесплатно.
Из предсмертных его особенных действий известно, что за восемь дней до смерти он приказал купить восемь окуней и сварить ушку, покушав последней немного, он отложил ее до утра. Потом, раз ночью, выдвинулся он на середину комнаты и лег ногами к образам, как прилично покойнику, но внимательными заботами сторожа был водворен на прежнее место, в угол к печке.
Наконец пришел роковой час, и Ивана Яковлевича не стало. Скорбная весть о его кончине быстро пронеслась по всем концам Москвы. Множество поклонников спешило к нему, и все несли ему уксусу, спирту, масла, духов для умащения его тела.
Два дня стоял он в своей комнате, и масса народа не отходила от него, прикладывалась к нему и помазывала его для уничтожения появившегося зловония. Благоразумные поклонники, опасаясь, что от усердного натирания труп окончательно испортится, сочли нужным вынести его в часовню.
«Московские полицейские ведомости» сообщали, что умершего в Преображенской больнице Ивана Яковлевича Корейшы отпевание тела будет в воскресенье, 10 числа, в 10 часу утра, в приходской, что в Екатерининском богадельном доме, церкви, а погребение – в Покровском монастыре.
В назначенный день чем свет стали стекаться к нему почитатели; но погребение не состоялось за возникшим спором, где именно его хоронить. Говорят, что чуть не дошло до драки, и брань уже была, да и порядочная. Одни хотели везти его в Смоленск, на место его родины; другие хлопотали, чтоб он был похоронен в мужском Покровском монастыре, где даже вырыта была для него могила под церковью; третьи умиленно просили отдать его прах в женский Алексеевский монастырь, четвертые, уцепившись за гроб, тащили его в село Черкизово, где у покойного осталась племянница в замужестве за дьяконом, который поэтому нажил себе благодетелей. На последней стороне больше всего было силы, и она одолела.[64] Из опасения, чтобы не украли тело Ивана Яковлевича, стоявшее в часовне, сначала приставили к нему сторожа, а потом внесли в церковь, откуда уже никак нельзя было его украсть. Во все это время шли дожди, и была везде страшная грязь, но, несмотря на это, во время перенесения тела из квартиры в часовню, из часовни в церковь, из церкви на кладбище женщины, девушки, барышни падали ниц, ползали под гробом, ложились по дороге, чтоб над ними пронесли гроб. Принесли его в церковь. Близ гроба поставили три кружки, и эти кружки быстро наполнялись деньгами, а затем деньги, которые не взяли в кружки, посыпались на гроб.
Гроб до самой могилы несли мужчины и женщины. Хоронили его за счет господина Заливского, хотя он был католического вероисповедания. Этот же самый Заливский хоронил и Семена Дмитрича.[65]
К выносу праха из церкви собрались отовсюду уроды, юроды, ханжи, странники, странницы. В церковь они не входили за теснотой и стояли на улице.
И тут, среди белого дня, среди собравшейся толпы, делались народу поучения, совершались явления и видения, изрекались пророчества, хулы, собирались деньги, издавались зловещие рыкания и проч., и проч.
Господин Скавронский[66] указывает еще несколько особенностей погребения Ивана Яковлевича. В продолжение пяти дней его стояния отслужено более двухсот панихид; псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее назад с чувством благоговения; вату эту даже продавали; овес играл такую же роль; цветы, которыми был убран гроб, расхватаны вмиг; некоторые изуверы, по уверению многих, отрывали даже щепки от гроба.
Бабы провожали гроб воем и причитаниями: «На кого ты нас, батюшка Иван Яковлевич, оставил, покинул сиротинушек (последнее слово пелось и тянулось таким тоном, что звенело в ушах), кто нас без тебя от всяких бед спасет, кто на ум-разум наставит, батюшка-а-а?».
Многие ночевали около церкви. Могила выстлана была камнем, наподобие пещеры: многие в нее спускались и ложились. Долгое время на могиле служили по двадцати панихид в день. Московские купчихи, завертывая в дорогие турецкие шали свечи и ладан, едут на могилу Ивана Яковлевича и, отдавая там свои дары, говорят: «Свечи и ладан нашему батюшке, а шаль священнику».
С. Калошин, редактор «Зрителя», описывает день похорон следующим образом: «Я видел, как среди двора окруженные разнородными фигурами, горячо спорили два священнослужителя, городской и сельский, имея безмолвным ассистентом третьего. Состязатели оказались равно тонкими диалектиками, но наконец столичное красноречие превозмогло. Вынос Ивана Яковлевича отличался большою торжественностью. Шли певчие и духовенство; гроб несли женщины на головах; под покров, распростертый в виде шатра, проходили, как, видел я, проходят под образа. Гроб был украшен цветами, к нему беспрестанно прикладывались, отрывая листья и цветы, подносили детей, брали опять зерна из-под покрова и т. д. По окончании панихиды какая-то женщина из простонародья стала метаться у гроба и произнесла несколько таких слов, что ее вывели. Рев и вой в народе не прекращался, крикуньи орали, как зарезанные, и метались, как бесом одержимые; на кладбище была страшная давка».
Ниже Калошин говорит: «Я видел в Москве похороны двух известных русских людей, Гоголя и Ермолова; того и другого провожала толпа. Но это были не те проводы, не те и почести: за Гоголем с благоговейным сознанием шел университет, к которому примыкала горсточка просвещенных людей, свет, привыкший к университетской церкви, где стоял прах великого человека. За Ермоловым народ валил потому, что тут были войска, пушки, музыка, – словом, даровое зрелище. И тени той торжественности, которою были проникнуты последние почести Ивана Яковлевича, никто не видал вокруг останков гениального поэта и славного вождя». Неутешная толпа, по словам газет, прямо с похорон пошла в сумасшедший дом и венчала там на место Ивана Яковлевича нового юродивого, который уже лежал на его месте, испив малую толику от заупокойной чаши.
Новый преемник Ивана Яковлевича еще при жизни писал записочки; говорил он не уставая, говорил много, но совершенно безотносительно к нуждам посетителей, и все больше о политических неустройствах иностранных держав, до которых поклонникам святоши дела не было.
Несмотря на то, что прошло несколько десятков лет, а ревнители умершего Ивана Яковлевича до сих пор не могут забыть своего любимца и глубоко скорбят о своей невозвратной потере.
VII
Цыган Гаврюша
Лет десять тому назад Замоскворечье с величайшим наслаждением упивалось разными рассказами некоего отца Гавриила Афонского, или попросту Гаврила Федоровича. Этот кудесник был происхождением из молдаванских цыган, но про себя он рассказывал, что он был черногорский магометанин и перешел в православие вследствие какого-то совершившегося с ним чуда.
Видом он был сухощав, с небольшою седою бородою. Разные чудеса, впрочем, к неописанной радости его почитателей, никогда не покидали отца Гавриила, и разные демонские искушения не оставляли его ни днем, ни ночью.
По словам его, демоны все больше норовили совратить его блудною страстью и являлись к нему в виде нагих прелестниц и разных морских чудовищ, разных аспидов и василисков.
Отец Гавриил во всем этом видел перст, указывающий ему один возврат на Афон; но так как туда дорога была дальняя и путь не дешев, то усердные подачки на дорогу и сыпались ему за голенище от доброхотных дателей ежедневно.
