светло-коричневой куртки – его хоть сейчас снимай на конверт для грампластинок, которые я недавно рассматривал, только снимать надо так, чтобы в кадр не попал грязноватый бинт на руке, из-под которого торчат темные припухшие пальцы.
Парень поймал мой взгляд, и я кивнул ему:
– Бандитская пуля?
– Д-д-да нет, – улыбается он. – Эт-т-то… это я на буровой… с-с-дуру…
– Ага, руку вместо бура употребил, – хохотнула его жена. – Спасибо руку, а не что другое! – И поворачивается к прилавку: – Ну и что, Тань, у нас новенького?
– Мыло и косметика из Японии.
– А подробнее?
– А подробней на упаковке. Или ты по-японски разучилась?
– Я?! Сакура – куросава – харакари – мицубиси – банзай… Еще?»
«Худая бурятка в сером платочке и темной мешковатой рабочей куртке аккуратно, как сапер брикетики тола, укладывает в хозяйственную сумку брусочки хозяйственного мыла».
Ну а у последнего прилавка, уже пустого, классическая троица выпивающих мужиков.
Но мне интересны сейчас не они, а вон те, рослые, небольшой толпой втекающие в арку ярмарки – черноволосые узкоглазые мужчины. Это не буряты и не якуты. Это корейцы.
Ошибиться невозможно: на всех них – черно-синие кители-пиджаки и брюки, сшитые из ткани, которая в конце пятидесятых, во времена моего уссурийского детства, называлась «бостон» и считалась высшим мужским шиком. То есть это костюмы праздничные (с ударением на «И»), праздничные по северокорейскому протоколу – у каждого на груди значок с Ким Ир Сеном. Кители надеты на белые майки. Из отворотов виднеются голые, красные от мокрого ветра шея и грудь. Но им, похоже, не холодно. Они без курток, без зонтов, без головных уборов. И, при взгляде на них, – ощущение, будто в тебе переключают напряжение: корейцы оживлены, они толкают друг друга, рассматривают выложенный товар, тыкают пальцем, щупают, смеются. Вид школьников, сбежавших с уроков.
Но и не сказать, чтоб так уж беззаботны они здесь были. Когда я рассматривал выложенные на продажу кассетные диктофоны, к прилавку подошел один из этих корейцев.
Расстегнул верхнюю пуговицу кителя, сунул руку во внутренний карман, и ладонь его, как ковш небольшого экскаватора, вывалила на прилавок гроздь часов, отливающую
Продавщица начинает раскладывать перед собой часы, как бы сортируя. Сейчас она уже не продавщица, а покупательница. Или перекупщица? – я не очень понимаю смысл происходящей сцены. Тут же рядом со мной останавливается другой кореец. Слишком рядом. Места у прилавка достаточно, он мог бы встать и по ту сторону от друга, но он вклинивается между нами. Напористо, нагло почти. Вынуждая меня сделать шаг в сторону. И я понимаю, что широкой спиной своей он прикрывает от моих глаз происходящее между продавщицей и его коллегой. Конспирация. Прикрывает он не только товарища: по движению его локтей я понимаю, что он вынимает сейчас свою порцию часов.
Я деликатно отхожу в сторону. К следующим прилавкам.
Подчеркнуто стремительной походкой, как бы не видя вокруг ничего, проходит сквозь улицу молодой мужчина в плаще. У него папочка в руках и застывшее на припухшем рябом лице выражение собственной значимости. Выражение это, как значок на кителе корейца, – мета принадлежности к комсомольским верхам. За ним поспешают еще двое таких же, но чуть помельче и без папочек. Косятся на корейцев: во взглядах – смесь высокомерной брезгливости и легкого подобострастия – иностранцы!
Ну а трое мужиков за крайним прилавком, оказывается, пьют пиво. Из трехлитровых банок. Одну уже практически закончили. Замедленные движения, спокойные внимательные взгляды, под которыми я почему-то чувствую себя неловко. Наверно, из-за фотоаппарата на груди.
– А где у вас здесь пиво продают?
– Уже нигде. Кончилось пиво. Давайте с нами.
– Да нет, что вы. Спасибо.
– Давайте-давайте! Поддержите компанию.
Я делаю несколько глотков.
– А ничего. Очень даже ничего.
– Еще бы! Чешское. В специальных бочках привезли. А вы из газеты? Праздник приехали снимать? Опоздали. Жалко. Ребята из беркакитской агитбригады дали тут жару. Ну и наши из ВИА, и тындинские, с гитарами, тоже… Вполне!
Банка опять идет по кругу.
– А этих-то чего не стали снимать? Тоже ведь местная достопримечательность: корейцы с лесоповала.
Нет, пиво правда классное. Берет мягко и сильно. Может потому, что – натощак… Ну а компания для пивного кайфа – та самая.
– Да-да, слышал. Нам в прошлом году в Тынде академик Аганбегян рассказывал. Только что матом, бедный, не ругался. Рассказывал, что тысячи гектар первоклассного леса отдали корейцам практически в безвозмездное пользование. А те валят все подряд. Никаких правил порубки. После них тайга и за сто лет не восстановится.
– Да она вообще не восстановится. Там вместо леса вот таким слоем ветки порубленные лежат и пни торчат. Сам видел. Мы прошлой зимой перегоняли технику через их зону. Жутко смотреть. И никто ведь не сунется. Это теперь их зона. И порядки, как на зоне. У нас там бульдозер в ручье застрял, и бригадир их трех рабочих в помощь выделил. И вот интересно, да? – бригадиры, по-ихнему, «капитана» – все мужики рослые, могучие. Не скажешь, что корейцы. Да вон они, видишь, какие. А работяги под ними – мелюзга, сухонькие, малорослые. Но жилистые, гады. Тягучие, как не знаю кто. Они тут же прорубили для второго тягача выезд из ручья, лаги заготовили. Мудохались полдня, но бульдозер вытащили. Ну, мы, естественно, в благодарность им – две бутылки «Столичной» и два круга колбасы. Это, говорим, вам на вечер, мужики, после работы оттянитесь. Какое там «после работы» – они тут же пробку зубами сдирают и, как в пустыне безводной, сначала один присосался, только пузырьки пошли, потом второй, потом третий, и всё – пустая бутылка. И смотрим, «капитана» их чешет к нам. Орет что-то на бегу. Эти головы в плечи втянули, колбасу рвут, в рот запихивают. Бригадир их налетает, первым делом – и как углядел? – вырывает из-под ватника у одного вторую бутылку и колбасу, а потом – по морде их, по морде. Ну да, здоровый «капитана», силы немереной, но их-то трое было, и ребята крепенькие, мы ж видели, вполне могли отмахаться. Нет, стоят. Руки опустили. Он их по морде бьет, а они колбасу заглатывают. Представляешь картинку? И при этом, как говорят, самое страшное для них наказание – это отправка домой раньше срока. Для них этот концлагерь похлеще, чем для нас в Париж.
– Ну что, мужики, может за бутылкой? Ты как, журналист? Пива уже почти не осталось.
– Не. Меня и от пива уже ведет. Мне бы поесть. Я с поезда. Вместо девяти утра приехали в три. Я сейчас – в столовую.
– Ну тогда давай прямо сейчас, а то у них к пяти уже все кончается. А вечером кафе вообще закроют на спецобслуживание. Больно много начальства завезли на праздник. Наших ребят из ВИА пригласили туда петь. В приказном порядке.
– Ну, счастливо вам!
– А знаешь, как корейцы тут обедают? Нет, не эти. Эти – «капитана». Ну а вот когда работяги корейские сюда вдруг попадают, то берут они по три первых и по три вторых. Потом их рвет, они вон туда, за угол, к сарайчикам бегают. Как тараканы. А когда проблюются, то снова в столовую – жрать.
– Кончай человеку аппетит портить.
– Ну счастливо, журналист. Если что, мы тут еще часок постоим.
В столовой-кафе людно. Праздник перебрался сюда. Куртки на спинках стульев, белые блузки девушек, растрепанные космы парней, на столах – бутылки, по большей части коньяк и шампанское.
Я кружу с подносом по залу и свободное место нахожу только в углу, где расположилась компания корейцев, заняв несколько столиков. Сидят тесно, но при этом один из корейцев занимает целый столик.
