Периферийным зрением я наблюдал за Климом – он стоял вполоборота к нам, закуривал. Босс и Зеленый тоже косили глазом.
– А вы допускаете, что миллион долларов можно честно заработать?
– Не знаю… Трудно, наверно.
– А вот народ так не думает.
– А я вам что – не народ? Или вы – не народ?
Я уже чувствовал, что говорю в пустоту.
– Тренера вашего, похоже, уже не будет. Может, все-таки с нами поиграете?
– Да нет, спасибо.
– Как знаете… Женя, иди в пару с Зеленым.
Меня хватило, чтобы неторопливым шагом подняться по лестнице, пройти за деревьями до верхней площадки со сквером и прудиком. Потом я оглянулся – сзади вроде никого – и скатился вниз по боковой аллейке. Земля наклонилась, я полез по ней вверх, спотыкаясь, оскальзываясь, прошивая плечами и головой кусты – потный, трясущийся, только что не подвывающий, – выскочил на какое-то шоссе – откуда оно здесь? – и, мимо двух ошалевших теток, снова – под деревья, направо, вниз, через парк, туда, где должно быть море, уперся в забор, начал обходить его, забор тянулся и тянулся и изгибался, возвращая меня назад, я не выдержал, вышиб ногой две доски, нырнул в щель и оказался буквально в трех шагах от набережной. На слабеющих ногах прошел еще несколько метров и свалился на скамейку.
…Передо мной стояла сосна. За сосной открывалось набережная, порт, бухта, дали; и свет сейчас такой, который я ждал, чтобы сделать пару снимков с этой сосною. Хороший был бы снимок…
Сволочи!
На следующий день вместо тенниса я поехал на морскую прогулку к Ласточкиному гнезду. На море лежал туман. Берега не было. Барабанные перепонки долбил остервенело-задорный голос певицы из громкоговорителя: «Ой, Серега, не стой у порога! Не стой у порога, ой, Серега, Серега!» Потом я поднимался вместе со всеми по крутой бесконечной деревянной лестнице на скалу, чтобы вблизи посмотреть на нелепый бетонный торт в форме средневекового замка. Посмотрел. Потом снова слушал про Серегу и смотрел на серую воду. Ступил на неподвижный асфальт набережной и, попетляв по узким заплетенным улочкам в гору, к Дому, поднялся на крыльцо, прошел холл, нажал кнопку с номером своего этажа, и за моей спиной закрылись двери лифта. Потом – двери моей комнаты. Я вышел на балкон, и мне стало наконец-то хорошо. Отсюда и город и море – как с самолета.
На следующее утро я решил, что надо съездить в Гурзуф, посмотреть коровинские пейзажи в натуре. Действительно, несколько кварталов Гурзуфа на редкость колоритны. И залив и камни, которые я видел на пейзажах Коровина, имеют место. Очень красиво.
Но когда троллейбус, проделав обратный путь мимо эталонных крымских пейзажей, начал медленно скатываться к городу, в животе что-то снова напряглось.
Я хряпнул на автостанции стакан мадеры под фаршированный перчик, а на подходе к Дому купил к обеду пива и, еще через полчаса, отяжелев после обеда, потащился вверх от столовой к своему корпусу с намерением вырубиться часа на два.
В дверь постучали, когда я взялся за покрывало.
– Да, – обрадовался я: администраторша обещала достать свежую ленту для пишущей машинки. – Войдите.
– Можно?
В полуоткрытой двери стоял Амбал. И кто-то маячил за ним.
– Ну, уж это чересчур, – вырвалось у меня.
– Нет-нет. Ради бога, не беспокойтесь, – заговорил Амбал увещевающим голосом. – Я тут по своим делам. Увидел, как вы из столовой шли, и решил проведать… Так можно войти-то или совсем некстати? Вы не стесняйтесь. Незваный гость, как говорится… А?
– Заходите. Конечно.
Амбал прикрыл за собой дверь. Прошел, присел на кресло, не облокачиваясь, как на официальном приеме:
– Вас уже два дня нет на кортах. Паша волнуется, куда, говорит, моего кормильца дели? Не заболели? Это вы из-за Клима? Да? Послушайте, это недоразумение. Действительно, недоразумение! Клим у нас человек нервный, и вы напрасно… – Амбал чуть замялся подбирая слово, – напрягаетесь. Вы поймите, у нас с вами, кроме теннисных, ну и чисто человеческих, разумеется, никаких отношений. Никаких… И вы уж не сердитесь, но… раз уж вы такой киноман… чего нам друг перед другом-то… Справки про вас навели… Вы не заводитесь. Я все понимаю. Но это для вашей безопасности. Поверьте на слово… Я ведь к вам по- человечески. С бутылкой. Так сказать, от честной компании. Чтобы принести извинения за дурацкую сцену на корте. И за некоторое вмешательство в вашу частную жизнь… Если хотите, я уйду. Как скажете. А? Или, может, все-таки выпьем немного?
– Да я вроде уже немного принял.
– Тем более, тем более, – участливо закивал Модя. – Чего на полдороге останавливаться.
«Амбала» он, похоже, оставил на корте. Сейчас он – Модест, Модя, и это у него получалось хорошо.
– Игорек! – крикнул он.
Дверь снова приоткрылась, сунулся шофер.
– Сумку из машины принеси.
Дверь закрылась, но я заметил, что Игорь вроде один. Загудел лифт. Игорь вызвал. Значит, все без обмана.
– Ого, рукопись, найденная в Сарагосе? Это вы из Москвы привезли или уже здесь столько бумаги извели? С натуры ваяете?
– Почти.
Стукнули в дверь. Игорь втащил сумку и начал выставлять на стол бутылки, выкладывать сыр, ветчину, виноград, груши.
Дождавшись, когда Игорь выйдет, Модя разлил по стаканам коньяк.
– Ну, за встречу!
Мы чокнулись. Отхлебнули. Поставили стаканы на столик. Мой оказался практически нетронутым. Модя усмехнулся:
– Все-таки сильно мы вам подпортили настроение. Еще раз извините. Это Клим со своими глюками.
– Может, и не совсем глюками.
– Не понял? – Модя попытался улыбкой смягчить прорвавшуюся отверделость голоса и взгляда.
Я начал рассказывать про свое сидение в беседке.
– И что вы предположили? – спросил Модя, когда я закончил.
– А что тут предполагать. Школьная программа: Эм. Ю. Лермонтов, «Тамань».
– Это хорошо. Хорошо, что вы рассказали… А про что записывали, если не секрет?
– Это не так интересно. – Я начал вспоминать, на чем меня тогда прервали, и вдруг вспомнил: – Система масок на курорте! Про душевный стриптиз.
– Почему же? Очень интересно. Давайте еще под это…
Я глотнул коньяка, пожевал солоноватого сыра. Балконная дверь открыта. По полу и по перилам балкона гуляют голуби. Бледная голубизна неба начинает предзакатно плотнеть. Груша тает во рту… У меня в номере сидит Амбал Модя. Мы с ним выпиваем. Сейчас он разрывает вилкой целлофановую упаковку, отделяет длинную ленту копченого мяса и, запрокинув голову, опрятно опускает ее в рот.
– Извините, перебил, – трясет Модя головой, пережевывая мясо. – Маски, это в том смысле, что люди здесь не за тех себя выдают?
– Наоборот. Обнажаются. Человек здесь воплощается. Это дома его жизнь – система масок: на работе, в семье, с друзьями. Дома он вынужден проигрывать роли, давно уже разученные. А здесь он свободен. Принадлежит только себе. И человек начинает собирать себя заново. Маленький такой театрик для себя и
