Катя вздрогнула.
– Ты что там делаешь?
– Расслабляю.
И тут же толкнул иголку.
– Так нечестно!
– А ничего, – сказала она, – терпимо.
– Помассируй салфеткой.
– А сам не можешь?
– С удовольствием.
– Ну а теперь пей фервекс, – Дима поднес кружку с теплым, еще щипящим пойлом.
– А ты сам-то чего дрожишь?
– Это из меня мороз выходит.
– Лезь ко мне под одеяло… А ты что, вот так голый под джинсами и бегал? Ты что?
И неожиданно сильными руками притянула Диму в постель, прижалась сзади к спине.
– Ну, Кать, от тебя, как от печки раскаленной.
– Зато ты как холодный компресс.
– Погоди, – высвободился Дима, – у меня тут футболки чистые. Давай вот эту надень, она самая теплая. Желтая. Это цвет пустыни, и видишь, какие верблюды вышиты на ней. Это настоящие, без обмана. Из Туниса привез. Вот как раз на этом, который с краю, я и ездил. Он такой теплый, как печь деревенская, и шерсть у него как у теленка. Влезай.
Катя выпросталась из простыни и, вытянув вперед длинные голые руки, нырнула в подставленную Димой майку.
– Да тут вдвоем можно жить.
– Лишь бы не жало.
– А ты что, доктор?
– Нет. Историк. Грант здесь отрабатываю. Главу про деревянную скульптуру пишу.
– И не страшно тебе?
– В смысле?
– А тебе что, не говорили? Они ворожат. Особенно тетки. Лет пять назад один корреспондент швейцарский начал фотографировать Матрену – так по городу ураган пронесся, несколько деревьев повалил. Чего смеешься? Правда. Хоть у Абашева спроси. От них, бывает, глаз оторвать нельзя… Ну, и это… Я тут на тебя наорала. Это я не на тебя. Это так. Вообще.
– Ну ты же видишь, что не злюсь.
– Меня такая жуть взяла, когда ты ушел. Это ж надо быть такой дурой! Темно. И в животе такая боль, что хоть вой. Я, чтоб не загнуться, в ванну полезла, горячую воду пустила, а она чуть теплая сразу шла, ну а потом и горячая, и только начала согреваться, и ты появился, и стало отпускать. А после укола сразу прошло.
– Что, совсем не болит?
– Совершенно. Я не думаю, что от лекарств. Это у меня что-то с нервами, от них спазмы. Боль ушла, как только ты иголку вынул. Как будто выключили ее.
– Ну все, отворачивайся от меня и спи.
– Ага.
Жест, которым она поправила на нем пуховик, тронул Диму, но обнять ее он постеснялся. Он попытался вспомнить себя в этом номере, того, каким был он, Дима, перед тем как спуститься в ресторан, и представил, что бы он почувствовал тогда, если бы узнал, что будет через несколько часов в его номере. И странное ощущение вдруг появилось – освобождения. Освобождение от чего? – попробовал сформулировать Дима и провалился в сон.
…За спиной у Димы снова движение – он открыл глаза, с Катиной стороны горела поставленная им на пол лампа. На часах половина четвертого.
– Что, опять боли?
– Нет, я вся мокрая. Слушай, раз не спишь, пусти воду в ванной.
Вода пошла совсем холодная, но быстро начала теплеть, и когда запотело зеркало, Дима высунулся.
– Готово, иди.
Катя мылась, Дима уже привычно стоял у окна. Темнота за окном как будто посветлела. Странный блеск у окон глубокой ночью, слепой какой-то, отрешенный, но – не мертвый. Как будто, освободившись от людей, город зажил собственной бодрой ночной жизнью.
Из ванной вышла, не стесняясь своего протяжного обнаженного тела, Катя. Дима уже держал наготове очередную футболку.
– А что, верблюдики кончились?
– Кончились, но эта зато свежая.
– Я ж говорила, что живучая. Потрогай лоб. Зато ты теплый, – сказала она и провела рукой по телу. Потом спустила ниже. – И он тоже, похоже, отогрелся.
– Извини, но я все-таки живой, и мужчина. Ну, давай, девушка, спать.
– Давай, – и она обняла его, уткнувшись лицом в грудь.
Дима осторожно попытался отвести назад бедра, и она тут же спустила руку вниз и прижала его к себе. А еще через минуту, привстав, зашарила рукой в сумочке.
– Ты что?
– Сейчас, – она распаковывала очередную упаковку с презервативом.
– Перестань.
– Извини, но работа у меня такая. Раз пришла, то…
– Да не хочу я.
– Ты, может, и не хочешь, а он хочет, я же чувствую.
Она резко повернула Диму на спину, взлетела над ним,
накрыла волосами его лицо.
– Ну, и теперь не хочешь, – спросила она, – а?.. Не хочешь?
…Разъединившись, они лежали рядом.
– Ну, ты даешь, – сказал он. – Сколько, оказывается, в тебе жизни.
– А ты что думал? Мужика ведь тоже иногда хочется. Тем более мне. Скрытой эротоманке. Да еще после двух месяцев поста.
– Почему скрытой, у тебя-то вроде не должно быть проблем с этим? – осторожно спросил Дима.
– Ты про клиентов? – просто переспросила Катя. – Да нет. Там по большей части – работа. Массаж. Процесс трения. Это, знаешь, у одной моей одноклассницы талант вдруг прорезался – она клизмы ставит классно, но самое главное – катетеры вводит в члены старым мужикам. Все вип-клиенты – ее. Бабки зарабатывает покруче моих.
Счастливый почти Дима чувствовал странное недоумение. Козел, конечно. Распутник. Блядун. Ну и так далее. С проституткой. Которая ребенок почти. А вот поди ж ты! Робеет ее. И счастлив рядом с ней. И кто тут ребенок, это еще вопрос.
– А что ты у нас в университете делал?
– То есть, – растерялся Дима. – Консультироваться ходил. А ты откуда знаешь?
– Видела там тебя.
– Ты что, учишься?
– Училась. А сейчас восстанавливаюсь на вечернем отделении. У меня три курса романо-германского отделения. Если б в Москву не уехала, сейчас бы на пятом была.
– А чего уехала?
– Дура была. Поехала с театральной студией на фестиваль и осталась. Думала в театральный поступать. Ну и, как видишь…
– Долго прожила в Москве?
– Два года почти.
