к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности, подрожал и – взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору – ведь зимовье очень маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? – установил палатку, развел костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
– Вот, мужики дали, э-хе-хе, – невнятно произнес он, избегая глаз капитана.
– Что случилось, Виктор? – тревожно смотрел на него капитан.
– Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
– Как так?! За что? – вскрикнул капитан.
– Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо от нас не погнушается принять. Отнеси.
– Да они что мелят? – взмахнул ладонью капитан. – Они сами не пригласили меня, – какие могут быть обиды?
– В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел – заходи без приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
– Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
– Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу стали готовиться к встрече.
– Пойду к мужикам с мировой, – сказал капитан. – Как их задобрить? Взял я с собой спирта на всякий случай – вдруг простыну или еще что-то приключится…
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой, беззубый старик тоф, прошамкал:
– Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а совершенно близко, на поверхности жило чувство – чувство удовлетворения, что не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
– Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь, товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь – повременим до утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие, кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто, они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий, придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
– Экий ты дуралей, – сказал капитан с нежностью. – Рассердился, что разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно невероятном для себя – о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто жить.
К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, – всходило солнце. Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей – показалось, что бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно, властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым вожаком, тронулось в путь – к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
– Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, – тихо сказал Виктор. – Он, наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая на олений поток свой – красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось, превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
– Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить глупостей, – сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его тихий голос слегка дрожал. – Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее, глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты только не смейся.
– Что вы, товарищ капитан.
– Не к лицу мне такие речи, а вот надо же – докатился…
– Я вас понимаю…
– Ничего ты не понимаешь – еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в небе.
– Вот так, понимаешь ли, и человеку – свободно слиться и купаться в небесном раю, – сказал капитан. Помолчал. Громко кашлянул и встал: – Эх, ребячьи мыслишки.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого высунулся сонный Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то на стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
– Что, склонил голову для плахи? – спросил ротный, спрыгивая с оленя и приближаясь к солдату.
– Здравствуйте, товарищ капитан, – произнес Михаил тихо и хрипло.
– Здорово, здорово, – вздохнул командир и присел возле Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле оленей.
