форме, было воспринято высокомерно. Это больно ужалило молодого солдата; и отношения сразу стали враждебными. Любой из них скорее бы обошелся без соли, чем попросил другого передать солонку.
Ситуация была особенно неприятна для Майнарда, и он понимал это. Он хотел поближе познакомиться с этой необъяснимо заинтересовавшей его девочкой, но теперь это стало невозможно. Этикет не позволял заговорить с ней наедине; да и, в любом случае, трудно было бы найти такую возможность — отец редко отпускал ее от себя.
Во время обеда девочка сидела за столом со всеми, но с другой стороны, так, что Майнард мог видеть ее только в зеркале. Зеркало было расположено вдоль салона во всю его длину, и три человека сидели за столом напротив этого зеркала.
В течение двенадцати дней Майнард, не отрываясь, глядел в зеркало во время каждого приема пищи; его взгляд менялся, когда он украдкой от сэра Джорджа наблюдал отраженное полированной пластиной розовое лицо с золотыми волосами. Как часто проклинал он в душе сидевшего напротив канадского шотландца, чья огромная косматая башка встревала между ним и этим красивым отражением!
Догадывалась ли девочка о том, что он смотрит через зеркало? Тревожил ли ее этот взгляд из-под обильной каледонской шевелюры, скрывавшей от нее глаза, пристально и нежно устремленные на нее?
Трудно сказать. У юных девочек бывают иногда довольно странные фантазии. И, как это ни странно, тридцатилетнему мужчине бывает легче завоевать тринадцатилетнюю девочку, чем девушку десятью годами старше! В юном возрасте молодое сердце, не способное заподозрить обман, уступает более естественным природным инстинктам, впитывая новые ощущения, словно губка, и от этого приходящее в восторг. Только позже опыт, приобретенный в мире зла, учит девушку скрывать свои чувства и относиться к поклоннику с подозрением.
В течение всех этих двенадцати дней Майнард много думал о девочке, на которую смотрел через зеркало, — множество мыслей было о том, как же она к нему относится.
Но вот на горизонте показался мыс Клие, а он так ни на йоту и не приблизился к пониманию ее чувств по сравнению с тем моментом, когда увидел ее впервые, проплывая мимо Санди Хука! Но это ничего не меняло. Когда он стоял рядом с австрийцем на палубе парохода, проходящего вдоль южного берега его родной земли, он повторил те же самые слова, которые произнес перед Статен-Айлендом:
— У меня есть предчувствие, что эта девочка все же будет моей женой!
И снова он повторил эти слова в заливе Мерсей, где судно-челнок, пришвартовавшись к большому океанскому пароходу, принимало на борт пассажиров, среди которых были сэр Джордж Вернон и его дочь, и они вскоре должны были исчезнуть из поля зрения Майнарда, исчезнуть, чтобы, возможно, никогда больше не появиться.
Что же дало основание для этого предчувствия, такого с виду абсурдного? Первый пристальный взгляд на палубе, где он впервые ее увидел; долгие многократные взгляды в обеденной комнате через зеркало; прощальный взгляд, когда она покидала пароход, чтобы подняться по лестнице в челнок, — могло ли все это иметь какое-либо значение для него?
Даже он, тот, кто ощущал все это на себе, не мог ответить на такой вопрос. Он мог только повторить себе слова, которые слышал у мексиканцев: «Quien sabe[44]?»
Пока он раздумывал, произошел случай, который неожиданно подтвердил его предчувствия.
Когда пассажиры переходили с парохода на челнок, чуть не приключилось несчастье. Аристократ экс-губернатор, оттесненный толпой и оттого растерявшийся, оказался на пароходе одним из последних; только Майнард, Розенвельд и еще несколько человек вежливо пропускали его вперед. Багаж был уже погружен. Сэр Джордж вступил на лестницу, его дочь следом; мулатка с мешком, делавшим из одного пассажира двоих, должна была подниматься за ними.
Дул ветер, течение было довольно сильным, и неожиданно пришел в движение буксир, удерживающий два судна вместе. Стоящий на якоре пароход удержался на месте, а вот челнок начало сносить. Трап резко дернуло, его конец отсоединился как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на челнок. В следующее мгновенье лестница с грохотом опустилась на палубу, находящуюся ниже.
Служанку, которая была еще рядом с перилами, легко затащили обратно. Но девочка, которая была уже в середине пути, могла упасть в воду. У пассажиров одновременно вырвался громкий крик ужаса. Бедняжка ухватилась руками за веревку и висела на ней; наклонная доска трапа под ногами поддерживала ее очень слабо.
В следующее мгновенье доска отделилась от челнока, который продолжало сносить. В результате упал и второй конец трапа, но прежде, чем это случилось, человек, скользнувший вниз, обхватил подвергавшуюся опасности девочку сильной рукой и перенес ее назад, за перила парохода!
Вся неприязнь сэра Джорджа Вернона к капитану Майнарду бесследно исчезла, ибо именно Майнард спас ребенка. Расставаясь после высадки в Ливерпуле, джентльмены крепко пожали друг другу руки и обменялись визитными карточками — на карточке английского баронета[45] , приглашавшей революционного лидера посетить его имение, был адрес: «Вернон Парк, Севеноукс Кент». Не стоит и говорить, что Майнард обещал принять приглашение, когда будет возможность, и хорошо запомнил этот адрес.
Теперь он сильнее, чем когда-либо, верил своему безумному предчувствию, поскольку видел лицо девочки, ее глубокие синие глаза, смотревшие с благодарностью из окна вагона, увозящего сэра Джорджа и его семью с пристани.
Глаза Майнарда отражали его розовые мечты; и после того как англичане исчезли из поля зрения, он еще долго стоял и думал о них. Как же неприятно было, что его отвлекли от этих мечтаний, даже несмотря на то что отвлек голос такого друга, как Розенвельд!
Граф шел к нему, держа в руке газету.
Это была лондонская «Таймс», и новости она содержала крайне неприятные, правда, ожидаемые. Журналы, которые приносил на борт парохода курьер, — как обычно, трехдневной давности — уже подготовили их к этой новости — то, что они читали теперь, только подтверждало ее.
— Это правда! — сказал Розенвельд, показывая на набранный крупным шрифтом заголовок:
ПРУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАСТАД!
РЕВОЛЮЦИЯ В БАВАРИИ ПОДАВЛЕНА!
Когда он показал этот кричащий заголовок, грубое ругательство, достойное шиллеровского студента- разбойника, сорвалось с его губ, и он с силой пнул плавающую пристань, как будто стремился разбить ее нижнюю доску.
— Проклятие! — кричал он. — Будь трижды проклят этот клятвопреступник, король Пруссии! И эти глупцы, северные немцы! Я знал, что он нарушит данную клятву!
Майнард, хотя ему также было невесело, переживал меньше. Возможно, это разочарование было для него не таким чувствительным из-за мыслей о золотоволосой девочке. Она все еще в Англии, и он, похоже, теперь здесь задержится. Такова была его первая мысль. Это не влияло на его решение, он лишь вскользь подумал об этом. Через мгновение раздалось восклицание Розенвельда, прочитавшего следующую новость газеты.
— Кошут все еще удерживает власть в Венгрии, хотя русская армия, как сообщают, окружила Арад! — Слава Богу! — кричал Розенвельд. — У нас все еще есть шанс подоспеть к ним на помощь вовремя!
— Может, нам стоит подождать остальных? Я боюсь, что без них от нас там будет мало толку, — воспоминание об ангельской девочке сделало ангела и из Майнарда.
— Мало толку! Сабли в таких руках, как твоя и моя, стоят дороже! Прошу прощения! Кто знает, дорогой мой капитан, не мне ли доведется воткнуть нож в это черное сердце Габсбурга? Давай отправимся в Венгрию! Мы нужны там.
— Я согласен, Розенвельд. Я только колебался, не решаясь подвергать тебя опасности на австрийской земле.
— Пусть они повесят меня, если смогут. Но они не смогут, если мы сможем добраться до Кошута и его храбрых соратников, Аулича, Перезеля, Дембински, Надя, Сандора и Дамджанича. Майнард, я знаю их всех. Если мы однажды окажемся среди них, нам не страшна никакая веревка. Если мы умрем, то с мечом в руке
